Джентльмены против игроков
Шрифт:
Второе произведение, «О Холмсе и спиритизме», еще более необычно. По жанру это скорее эссе, чем что-либо еще; однако оно ни разу не публиковалось не только в переводах, но даже в английских изданиях, потому что… никогда не было написано! В оригинале это – кинематографическая запись, сделанная за несколько месяцев до смерти Конан Дойла; кинематограф тогда еще был немой, так что речь записывали на установленный рядом с камерой граммофон. (Фактически она начинается с фразы: «Я должен сказать пару слов. Просто чтобы проверить звук, как я понимаю».)
Между прочим, эта лента – самая длинная съемка Конан Дойла кинокамерой: сохранились еще несколько пленок, но на них писатель появляется на считанные десятки секунд. И только ее сопровождает запись звука…
В первых кадрах сэр Артур (он
Но получилось не «до свидания», а «прощайте». Это интервью стало последним из тех, которые давал Конан Дойл, – и единственным, которое потомки могут видеть и слышать.
Что касается той части рассказа, в которой сэр Артур говорит о спиритизме, то давно отмечено: в таких вопросах он проявлял поистине рыцарскую доверчивость, не очень-то уместную в мире уже слишком далеком от рыцарства. Так что его фраза «Я говорю о том, с чем я имел дело, что я видел, что я слышал собственными ушами, причем в присутствии свидетелей», увы, нуждается в расшифровке: всякий раз, когда становятся известны протоколы этих спиритических заседаний, оказывается, что именно Конан Дойл никогда ничего не видел и не слышал, при этом целиком полагался на показания «свидетелей», которые, разумеется, во многих подробностях описывали ему свои собственные «наблюдения». Кавычки необходимы в обоих случаях.
Что поделать: когда речь шла о контактах с духами (особенно если это были «прекрасные молодые люди», павшие на полях сражений Первой мировой, где сам сэр Артур тоже потерял младшего брата, старшего сына, шурина и двух племянников), создатель Шерлока Холмса словно бы превращался в доктора Ватсона…
Случай в полку
Это была крайне деликатная история. Думаю, у нас в Третьем Карабинерском полку ее забудут нескоро – то есть вообще не забудут.
Нравы в Третьем Карабинерском были столь же свободны, сколь тверда дисциплина, так что если в полк прибывал простой и недалекий служака, склонный жить исключительно по уставу, – что ж, ему в этом смысле тоже предоставлялась полная свобода действий, и его армейская карьера абсолютно не страдала. Но все же есть предел тому, что полковник, при всем своем великодушии, считал допустимым. А коль скоро полковник был ярым сторонником честной игры во всех значениях слова, то и в первоначальном значении, то есть за карточным столом, о нарушении ее, разумеется, не могло быть и речи. В таких вопросах даже тень подозрения – нечто абсолютно чудовищное.
Ну сами посудите. К библейским заповедям и ко всякому писаному кодексу можно относиться примерно так же, как к залпам арабских ружей при Кассасине 13 : ты учитываешь их значимость, принимаешь к сведению, но идешь сквозь них с этакой веселой беззаботностью, ведь, в конце концов, рисковать жизнью – это твоя профессия, не так ли? Но неписаные кодексы, законы чести высятся гранитными бастионами меж руин заповедей и уставов. Они краткие, ясные и порой неудобные, но горе тому, кто их нарушит.
13
Кассасин – небольшая египетская деревушка, где в августе 1882 г. состоялось одно из решающих сражений второй англо-египетской войны (результатом которой стало превращение Египта в британский протекторат). Английские войска весь день выдерживали атаки превосходящих сил египетского главнокомандующего Араби-паши, а к вечеру перешли в контрнаступление и одержали внушительную победу.
А раз уж в любом случае следует поступать по законам чести, то среди этих законов есть и вот какой: карточные долги надо платить. Поступать иначе попросту не спортивно. Это все равно что белое перо 14 – а такими перьями карабинеры сроду отмечены
Короче говоря, кодекс был прост, в каком-то смысле даже примитивен, однако соблюдался свято – чем далеко не всегда могут похвастаться более сложные и развитые системы.
Если уж и был в офицерском собрании человек, который мог считаться у юных субалтернов живым эталоном кодекса, то таковым следует считать майора Эррингтона. Он был человек в возрасте, то есть старше всех остальных карабинеров и не моложе полковника (который нам, юнцам, тогда казался стариком); прошел добровольцем через две войны, после одной из них еще какое-то время работал как военный атташе; имел на теле рану от пули, выпущенной из винтовки Бердана, – а у нас, надо сказать, эту винтовку всегда считали куда более неприятной штукой, чем афганские мушкеты-джезали или даже те ремингтоновские винтовки, которыми были вооружены солдаты Араби-паши.
14
В британской армии – традиционный символ трусости.
Все мы прошли Египет и Судан, но только майор мог мельком обмолвиться о том, как он рядом с Гурко пересекал Балканы или проехал мимо свиты Красного Принца всего за два дня до Гравелота 15 . И каждый из нас смущенно опускал взгляд, каждому казались мелкими наши победы над фуззи и патанами 16 , каждый невольно задумывался о том, как мог выглядеть мир, если бы вместо министерства иностранных дел всем заправляли молодые офицеры Третьего Карабинерского, – и каждый приходил к выводу, что этот мир был бы гораздо лучше. Во всяком случае, энергичнее.
15
Битва при Сен-Прива – Гравелот – одно из самых крупных сражений франко-прусской войны. (Примеч. ред.)
16
Фуззи – принятое в то время название для кочевых негритянских племен северо-восточного Судана; именно они считались самыми опасными бойцами, победа над которыми англичанам далась очень нелегко. Патаны – та племенная общность, которая в современном Пакистане и Афганистане называется «пуштуны»: тоже чрезвычайно воинственный и стойкий в бою народ. То есть на фоне большой европейской политики подвиги карабинеров смотрятся, может быть, недостаточно презентабельно, но в чисто военном смысле им абсолютно нечего смущаться.
Вы, конечно, сейчас подумали, что майор не упускал случая козырнуть своими заслугами. Ничего подобного! Он был не просто вежлив, но прямо-таки чрезвычайно деликатен. Пожалуй, это можно было назвать его единственным недостатком, потому что всему своя мера, особенно в условиях военного лагеря. Во время сражения трудно было пожелать себе лучшего командира, чем Эррингтон, но вот в мирное время он почти не умел быть строгим руководителем. Даже когда пред ним представал пьяный как сапожник нижний чин, только что совершивший вопиющее, на грани дезертирства или вроде этого, нарушение устава, – майор, конечно, сурово хмурил брови, метал глазами молнии и говорил с ним очень грозным голосом, но солдат таким не обманешь: они все равно чувствовали, что перед ними «отец-командир», причем больше отец, чем командир…
Еще надо сказать вам, что Эррингтон происходил из очень богатой семьи, он был обеспечен лучше всех в полку и мог позволить себе свободно относиться к деньгам, но тратил не больше, чем любой другой офицер. Иные из нас, самые юные, негласно записали его в скупцы, однако остальные, наоборот, считали это очередным примером особой деликатности майора: он не хотел выставить себя слишком богатым, а точнее, выставить всех прочих слишком бедными.
Неудивительно поэтому, что мнение майора для нас значило чрезвычайно много. Мы, молодые офицеры, буквально смотрели ему в рот. В любом полку случаются всякого рода ссоры, конфликты и недоразумения, которые нельзя ни загонять внутрь, ни тем более выносить наружу, – так что для их разрешения требуется мудрое и авторитетное суждение кого-нибудь из старших командиров. Майор, попыхивая сигарой, терпеливо выслушивал суть дела, затем возводил глаза к потолку, словно наблюдая за душистыми клубами сигарного дыма, и говорил: «Думаю, Джонс, что вам лучше бы взять свои слова обратно» или «При этих обстоятельствах, Хэл, ваши действия следует считать оправданными», после чего вопрос оказывался улажен наилучшим образом.