Джентльмены
Шрифт:
— Олрайт, Черри, — сказал Генри. — Полегче на поворотах: на дорогах, наверное, скользко.
Черри вела, как ангел, и переключала скорости ловко, как гонщик. Она отлично владела педалями, и Генри бросал косые взгляды то на них, то на спидометр. А может быть, и на коленки Черри, откуда мне знать.
— Ты верно говоришь, — заметила Черстин, набрав обороты. — Насчет бессмысленности. Все эти… все эти стремления такие смешные. Сначала ввязываешься в эту гонку, а потом спрашиваешь себя: а куда это я несусь?
— Кто бы
— Но надо двигаться вперед. Нельзя видеть во всем одну пустоту.
— Надо делать вид, — сказал Генри. — Нужно все время делать вид, что там, за горизонтом что-то есть. Иначе ты обречен.
Черстин не казалась человеком, парализованным беспросветностью существования. Она чуть было не отправила нас обратно на кладбище своими бесстрашными маневрами на шоссе.
— Куда вам теперь? — спросила она у Слюссена.
— Точно не знаю, — отозвался Генри. — Может быть, в кафе?
— Хорошо, — согласилась Черстин. — В Гамластан?
Не дожидаясь положительного ответа, она рванула вверх по Слоттбаккен, ловко пристроила автомобильчик на парковочном месте для мопедов и инвалидов и выскочила на улицу.
Мы отправились к Кристине, где заказали три кофе с коричными булочками и печеньем. В кафе было тесно и суетливо, и наше благоговейное настроение вскоре испарилось. Жизнь вновь поймала нас в силки голода, жажды и сладострастия. Однако Генри, которому никак не удавалось избавиться от тона проповедника, — я был уверен, что он по-прежнему надеялся тронуть сердце Черстин таким образом, — заявил, что он питает глубокое почтение к женщинам, облаченным в траурные одежды, ибо в их облике есть некое особое достоинство.
— Я, пожалуй, скоро сниму траурную ленту, — сказала Черстин. — Больше не могу выслушивать соболезнования.
— Ты осталась одна?
— Мама умерла пять лет назад. Мне казалось, я никогда не оправлюсь. Но пришлось взять себя в руки. Для папы это стало еще большим ударом. Теперь и его тоже нет. Не могу думать о нем как… как о мертвом. Он был таким замечательным человеком…
Принесли наши кофе, и Генри вновь предложил нам закурить, из деликатности промолчав — в кои-то веки!
— Он был таким находчивым, мой папа, — продолжала Черстин. — В двадцатые годы основал собственную фирму-тотализатор. В Гетеборге. Только ленивый не делал у него ставок. Потом наступили тяжелые времена, появилось АО «Тотализатор», и папе пришлось искать что-то другое. Он стал продавать велосипеды и автомобили. Если бы вы его повстречали, не забыли бы никогда.
— Наверняка, — согласился Генри.
Черстин снова расстроилась и заплакала. Закрыв лицо руками, она всхлипывала и шмыгала носом.
— Я ничего… не могу… поде… — рыдала она.
— Ну, ну. — Генри протянул ей выглаженный носовой платок.
— Спасибо. — Черстин как следует высморкалась. — Ой! Нет, вот черт! — крикнула она вдруг. — ЧЕРТ!
— Что такое? —
— Я потеряла линзу, — ответила Черстин. — Контактную линзу, правую. Сидите на месте, НЕ ДВИГАЙТЕСЬ, СИДИТЕ!
Мы с Генри замерли на месте, не смея вздохнуть, пока Черстин осторожно разворачивала носовой платок, внимательно рассматривая каждую складочку, чтобы затем перейти к своей траурной одежде, столу, стулу и полу. Она осторожно опустилась на пол, шаря по ковру, как подслеповатая собака, и бранясь, как сапожник.
— Чертова линза! — рычала она так, что Генри усмехнулся. — Эти гребаные линзы стоят пятьсот с лишним крон за штуку!
В конце концов она нашла линзу в собственной чашке, выловила ложечкой и отправилась в туалет, чтобы ее вымыть.
— Забавная штучка, — произнес Генри.
— У меня нет слов, — отозвался я.
— А я влюбился, — скромно сообщил Генри. — I’m in love again, — тихо пропел он.
Я не решился сказать, что тоже влюблен. Может быть, не по уши, но, во всяком случае слегка — примерно по плечи.
За сим, разумеется, последовала песня. Лишь увидев любовно зарифмованный мною текст «Черри с траурной лентой и линзами», Генри понял, что я тоже пал жертвой страсти. Черстин оставила Генри номер своего телефона, сказав, что обязательно хочет встретиться с нами вновь — причем вскорости! Всю дорогу до дома Генри парил в облаках. Я же держал восторги при себе, хотя текст, который я написал и отдал Генри, чтобы тот переложил его на ноты, говорил сам за себя. Вне всякого сомнения, так мог писать только по-настоящему влюбленный поэт.
Около часа Генри сидел за роялем, сочиняя новую песню, после чего подозвал меня и сказал с язвительной улыбкой:
— Это сильный текст, Класа. Чертовски сильный текст.
— Спасибо, Гемпа. Сердечное тебе спасибо, — ответил я, затягиваясь сигаретой и присаживаясь на софу с черными кисточками.
— Но у меня возникло ощущение, что автор этих строк питает нежные чувства к объекту, если можно так выразиться… Это же, с твоего позволения, панегирик.
Смутившись, я выпустил дым прямо в лицо свинье, сидящей за роялем.
— Может быть, и так.
— Хо-хо! — выкрикнул Генри прямо в лицо роялю. — Придется нам ее делить. Целомудренно и невинно. Жюль и Джим… — продолжил Генри, наигрывая песенку, которую пела Жанна Моро и которую он сам помнил примерно наполовину.
— Не паясничай! — Мне вовсе не хотелось выслушивать издевки над своей нежной любовной песней. — Играй по-хорошему.
— Ладно, прости. — Генри взял себя в руки и сыграл песню — лучшую из всего, что нам удалось создать вместе: чуть печальную балладу о девушке в линзах и с траурной лентой, которая скорбит по отцу, лотерейному королю из Гетеборга. Нет ничего проще и приятнее, чем подбирать рифмы к названию этого города.