Джевдет-бей и сыновья
Шрифт:
Махир Алтайлы ничего на это не ответил — должно быть, пытался успокоиться. Наступила пауза.
«У него есть убеждения, — думал Мухиттин. — Какими бы глупыми и ошибочными они ни были, людям с такого рода убеждениями я неизбежно должен казаться пропащим человеком». Потом убеждения Махира Алтайлы вдруг показались ему такими вздорными, а гнев настолько неуместным, что он тоже, в свою очередь, разозлился. «И что он так разнервничался? К чему?» Он читал газеты и знал, что происходит в Хатае: там вскоре должны были состояться выборы, по этой причине проводилась перепись населения, и, если верить газетам, турки подвергались притеснениям. «А мне-то что с того?» — пробурчал про себя Мухиттин, но нашел эту
— В некоторых местах происходят просто ужасные события!
— Да, французы открыли огонь по турецкой кофейне, потом убили турка-жандарма. Грузовиками везут из Бейрута армян… — Теперь Махир Алтайлы говорил спокойнее. — Нужно что-то делать. Как два года назад…
Мухиттин вспомнил, что два года назад в Стамбуле прошел многолюдный марш протеста, все из-за того же хатайского вопроса. Студенты и присоединившиеся к ним люди вышли из Бейазыта и дошли до Таксима, кое-где, как поговаривали, вступая в стычки с полицией.
— Разве правительство даст на это разрешение? — спросил он, махнув официанту, чтобы принес еще ракы.
— Ха, что до правительства… — скривил губы учитель-пантюркист. — Они хотят разрешить этот вопрос, сев с французами за стол переговоров. С нашими врагами! Мирное решение, видите ли… Верить в эти бредни — или глупость, или измена! — Сказал он это очень решительно, но потом понизил голос: — Мустафа Кемаль тоже за переговоры, но ничего у них не выйдет. Я это вам спокойно говорю, но кому другому не стал бы!
Такое доверие показалось Мухиттину смешным. «Почему это должно меня интересовать? — думал он. — Ну, объединятся все турки под одним знаменем, мне-то что с того?» Ему вдруг захотелось поговорить с этим человеком прямо и открыто, тем более тот казался полностью откровенным.
— Я во все это не верю. Какой смысл в том, что все турки будут жить в границах одного государства? Я не нахожу верными идеи пантюркизма и национализма.
— Да кто вы такой, чтобы это говорить! — неожиданно закричал учитель литературы. — Кто вы такой, чтобы оскорблять турецкую нацию!
Мухиттин растерялся, Украдкой посмотрел по сторонам, но никто не обратил на них внимания. В грязном болоте мейхане было по-прежнему сонно.
— Кто вы такой, чтобы говорить, что идеи турецкого национализма неверны? Как вы смеете? Или вы думаете, что ваша гниющая от пьянства душа, ваша несчастная убогая жизнь, оторванная от всех и всяческих корней, дают вам право так говорить? Прошу вас, опомнитесь! Подумайте о себе! Задумайтесь, кто вы такой, что сделали в жизни! Вы всех презираете, и себя самого, и других, и вообще все на свете! Вы в этом обществе чужак. Но чужак — значит враг! Стыдно так носиться со своей персоной, что в стихах, что в жизни. Что вы сделали, чтобы так себя любить? Ничего! А ведь вы способный и умный человек, я это знаю, иначе не сидел бы тут с вами. Стыдно вам должно быть, стыдно! Я знал вашего отца, и мне стыдно за вас! Понятно?
Мухиттин виновато, словно по неосторожности разбивший вазу ребенок, смотрел на учителя литературы и бормотал про себя: «Да, он прав! Я думаю только о себе!», одновременно ощущая радость от того, что собеседник снова вскользь похвалил его способности. А тот, завершив свою гневную тираду, снова заулыбался. Заметив эту странную снисходительную улыбку, Мухиттин понял, что ему хочется выглядеть в глазах Махира Алтайлы чистым, безгрешным и невинным.
— Вот вы наговорили мне обидных слов. Не думайте, пожалуйста, что мне нравится моя нынешняя жизнь. Совсем не нравится.
— Служите турецкой нации! Посвятите жизнь своему народу, и она обретет смысл! — горячо сказал Махир Алтайлы, тыча пальцем все в ту же точку на столе и удивленно покачивая головой, словно никак не мог понять, почему этот молодой человек отвергает предложенный ему путь спасения и продолжает говорить такие глупости.
«Я все-таки не дурной человек, — думал Мухиттин. — Если бы я был дурным, то не принял бы решение покончить с собой. Просто я горжусь тем, что умнее прочих, и поэтому, наверное, кажусь скверным… Это потому, что я слишком много думаю. Из-за этого и турецкий национализм, скорее всего, я не смогу принять всем сердцем. А жаль. Хотелось бы поверить во что-нибудь… Может, сказать ему, что я решил покончить с собой в тридцать лет, если не стану хорошим поэтом?»
— Я вас понимаю, — сказал учитель литературы с прежним видом мудреца, читающего людские души подобно открытой книге. — Понимаю! Прежде чем во что-нибудь поверить, вы хотите это что-то тщательно обдумать и постараться понять. Из-за этого-то поверить и не получается. Но ведь так вы никогда не станете счастливым. Прежде всего — доверьтесь чувствам! Сначала поверьте всей душой, а потом уже обращайтесь к своему разуму. Размышления без веры делают человека несчастным. В Турции такой человек оказывается выброшенным из общества, становится чужаком. Вы это знаете не хуже меня. Всякий, кто здесь мыслит, одинок, потому что мышление, лишенное чувств, в наших краях — извращение. Да и как охватить все разумом? Ведь не зря нам от рождения дан не он один. Ведь у вас есть и чувства! Неужели вы не испытываете восторга при виде нашего флага, неужели вас не возмущают события в Хатае? Нет, какое-то волнение вы наверняка испытываете. Не мешайте своим чувствам, поверьте в турецкую нацию, заставьте разум замолчать! Вот тогда вы будете счастливы.
— Я это знаю! — сказал Мухиттин безнадежно.
— А если знаете, чего же вы ждете? Если вы видите, что разумом всего не понять, что же вас сдерживает? Прислушайтесь к голосу сердца. Что оно вам говорит? «Ты сам виноват в том, что у тебя такая жизнь!» — вот что оно говорит, в этом я не сомневаюсь. «Ты несчастен, потому что не прислушиваешься ко мне. А я хочу, чтобы ты боролся за счастье всех турок!» — говорит оно. Вот к чьему голосу вы должны прислушиваться. Сердце подскажет, кто враг. Ваши враги — все остальные нации: евреи, сегодня французы и арабы, завтра кто-нибудь другой, масоны, коммунисты, все инородные элементы, проникшие в наше государство, все эти иностранцы, с которыми воевал ваш отец! — Говоря это, учитель литературы продолжал добродушно улыбаться, словно говорил не о врагах, а о дорогих друзьях.
«Но вот смогу ли я стать националистом?» — размышлял Мухиттин. Впечатление на него произвели не столько слова Махира Алтайлы, сколько он сам. Глядя на его улыбчивое лицо, порой становящееся суровым и гневным, Мухиттин думал, как ему самому — да и многим другим — не хватает такой уверенности в себе, удивительной и непонятной внутренней упорядоченности. Махир Алтайлы был похож на исправно работающий хронометр, пружиной которого были националистические убеждения: когда нужно было продемонстрировать добродушие, он становился добродушным, когда приходил черед гневаться — гневался. Но при этом он вовсе не выглядел бездушным, как часовой механизм; пожалуй, среди посетителей мейхане он больше всех походил на человека. «Я должен стать таким, как он!» — вдруг сказал себе Мухиттин, но что для этого нужно сделать, придумать не мог и собирался уже задать Махиру Алтайлы соответствующий вопрос, как вдруг увидел, что тот поднимается с места.