Джигит
Шрифт:
И он был совершенно одинок.
Нестеров сидел у себя и раскрашивал свою последнюю картину, но, после того что случилось в первой палубе, подойти к нему было невозможно.
О разговоре с Гакенфельтом и думать не приходилось. Аренский стоял на вахте, а Степа заперся в своей каюте и чуть ли не плакал.
И к Алексею Петровичу идти тоже нельзя было. Он лег спать и приказал, чтобы до съемки его не тревожили. Неужели после всех происшествий он был способен уснуть?
Что-то нужно было делать, а дела никакого не было. Бахметьев достал с
Вот она, вся романтика современного боевого флота,- великолепные фотографии в профиль, вполоборота и с носа, схемы расположения брони и углов обстрела тяжелой артиллерии, сухие и сжатые комментарии, критика кораблей как произведений искусства.
Вот Россия. Флаги и уже не существующие погоны. Планы гаваней, а потом таблицы силуэтов. Гордость флота - новые линейные корабли, снятые в еще не достроенном виде. "Гангут", который чуть не взбунтовался еще при старом режиме, "Петропавловск", на котором недавно убивали офицеров.
Дальше! Дальше! "Цесаревич" - герой Порт-Артура, Теперь он сменил свое имя на "Гражданин", и это звучало странно. Покойница "Паллада" - с нее не спаслось ни одного человека.
Нет, неважная это была романтика, и ничего хорошего из нее не получилось.
Миноносцы. Фотография самого "Джигита". Когда и где его снимали стоящим на якоре, выкрашенным в белый цвет и чистеньким, как яхта? Кто были эти офицеры в белых кителях, садившиеся в четверку у трапа? О чем они могли думать?
Сейчас они казались более далекими, чем если бы жили на луне, - странными и непонятными существами.
Хотелось ли ему перейти в тот мир? Вместе с ними сесть в шлюпку и поехать развлекаться на берег?
Нет, ему хотелось просто перестать думать и, если было бы возможно, уснуть.
– Господин мичман!
– Да!
Перед ним стоял вахтенный со сложенной бумажкой в руке.
– Вам телеграмма. Сейчас доставили.
– Спасибо. Можете идти.
Сперва он не решился ее развернуть. Казалось, что в ней могли быть только плохие новости. Потом порвал склейку и прочел: "Поздравляю. Родился сын. Надя".
Читал еще три раза, пока наконец понял. Встал, подошел к буфету, налил себе стакан холодной воды и залпом его выпил.
18
Гакенфельт наверх не выходил, и весь поход пришлось стоять на три вахты. Впрочем, это было только к лучшему, потому что от усталости наступило отупение.
И в море, действительно, не было никакой политики, а только ветер, вода и неважная видимость.
Встретили сорвавшуюся с якоря мину заграждения и расстреляли ее из пулемета. Потом два раза видели подозрительные предметы, которые на поверку сказы* вались не перископами, но успокоиться не могли - слишком жива была в памяти последняя встреча с неприятельской подлодкой. А на утро третьего дня попали в сплошной туман и убавили ход до малого, что тоже было противно.
После
Аренский раскрыл триктрак и предложил сыграть. Бахметьев согласился.
Это была старая превосходная игра. Кости прыгали по зеленому сукну, и шашки передвигались с красных треугольников на белые, перескакивали друг через друга и громоздились горками. За этой игрой можно было забыть все на свете. Недаром говорилось, что в нее русский флот проиграл японскую войну.
И Бахметьеву определенно везло. Он как хотел вышибал шашки Аренского и не давал им никакого хода. Он чувствовал полную уверенность в своих силах и не сомневался, что скоро вернется в Гельсингфорс, где сразу вся жизнь должна была обернуться по-новому.
– Моя каза!
– сказал он торжествующе, когда кости легли двумя шестерками.
Но круглый столик вдруг отшатнулся в сторону, а сверху с полки на него посыпались книги и журналы. Вся кают-компания подпрыгнула от громового удара. Дверцы буфета распахнулись, и горка тарелок, звеня, разбилась на палубе.
Нестеров, хватаясь за стол, вскочил, но потерял равновесие и ударился головой о переборку. Все-таки сказал:
– Господа, прошу соблюдать спокойствие!
Наверху что-то огромной тяжестью рухнуло на стальную палубу, куски пробковой обшивки посыпались на голову, почти сразу же корабль перестал дрожать, и донесся заглушенный свист пара.
– Моя машина!
– вскрикнул Нестеров и бросился к трапу.
Но выбраться наверх оказалось непросто. Упавшей грот-мачтой придавило входной люк, и он открывался только до половины. Нестеров застрял.
– Эй!
– кричал он кому-то на верхней палубе, но никто не приходил. Дергался и цеплялся ногами за ступеньки, но вылезти никак не мог.
Бахметьев вдруг расхохотался: ему вспомнилась история с песиком, застрявшим в иллюминаторе.
Аренский схватил его за плечи и встряхнул;
– Возьмите себя в руки!
– А у самого лицо было перекошено смертельным страхом.
Только тогда Бахметьев понял, что корабль тонет. Уже появился крен на правую, и с каждым мгновением он увеличивался. А толстый механик засел в люке, и теперь все они должны были утонуть.
– Тяните меня назад!
– глухо сказал Нестеров.- Машины уже не спасти. Я останусь. Мне наплевать, слышите?
Бахметьев бросился к нему, схватил его за ноги и изо всей силы толкнул вверх. Нестеров вскрикнул, но с места не сдвинулся.
– Не надо! Тяните назад и спасайтесь сами.
Снова Бахметьев навалился, и снова ничего не вышло. Не так ли в рассказе Алексея Петровича сталкивали мину? Чепуха! Нужно было сосредоточить всю свою волю, всю свою силу и еще раз нажать.
И когда Бахметьев в последний раз напрягся, наверху грохнула гулкая тяжесть, и крышка люка сама отскочила вверх. Мачта с нее свалилась.