Джинн по имени Совесть

Олди Генри Лайон

Неделю Джаммаль просто отдыхал, ничего не делая и приходя в себя от безумия последних месяцев. Слуг он поспешил отослать, оставшись в уединении, если не считать присутствия джинна. Однако подобное отшельничество вскоре наскучило деятельному от природы купцу, и он принялся все чаще заводить беседы с Абд-аль-Рашидом. Ранее презиравший сказки, сейчас купец охотно слушал рассказы джинна о былых временах, о его службе у царя Сулеймана; правда, о причине заточения в амулет джинн предпочитал помалкивать. Песчаный берег, где они теперь бродили вдвоем, пустовал, Джаммаль мог не

опасаться, что их беседы кто-нибудь услышит, вновь сочтя купца умалишенным. Кроме того, равномерный шум прибоя успокаивал, возвращая душевное равновесие и погружая Джаммаля в созерцательность, чего раньше за купцом не водилось.

Однажды они забрели дальше обычного.

…Из песка торчал наполовину засыпанный кувшин. Пробка его была залита красной смолой с оттиском какой-то печати. Купец присел на корточки, вгляделся. Письмена на печати очень напоминали закорючки на пластинке амулета, в котором томился Стагнаш Абд-аль-Рашид.

– Не открывай! – закричал джинн.

– Это еще почему? – с подозрением осведомился Джаммаль. Рассудок подсказывал: следует поступать назло Абд-аль-Рашиду. Хуже не будет, а лучше…

Всякое возможно!

– Не надо, прошу тебя… Мало ли кто сидит в этом кувшине?

Купец презрительно фыркнул:

– Эх ты, Совесть! Как тебя освобождать, так прямо бегом беги, а как другого горемыку – так «мало ли кто»?! И не стыдно?!

Джинн потупился. На смуглом лице его отразилась внутренняя борьба, но минутой позже глаза Раба Справедливости просветлели.

– Ты прав, о спаситель. А я не прав. Если сердце тебе подсказывает, освобождай узника без трепета! И прости меня за мои глупые советы!

Смола трескалась под ударами крупной гальки. Слегка поднатужась, купец выдернул пробку. Поднял заранее откопанный кувшин, перевернул. Похлопал по донышку.

Потекла мутная жижа.

– Ишь, дрянь… Наверное, вино скисло.

Лужа под ногами дрогнула, свернулась клубком. Миг, – и колченогий карлик приплясывал перед оторопевшим Джаммалем. Волосы карлика торчали иглами, рот растягивался до ушей, обнажая редкие, но острые зубы.

– О Сулейман ибн-Дауд! – возопил карлик, обеими ручонками протирая физиономию. – Прости меня, о великий!

Купец отошел в сторонку, ибо от карлика явственно воняло.

– Тогда ты прости меня, – не дождавшись ответа, продолжил узник кувшина, – о Асаф ибн-Барахия, визирь Сулейманов!

В следующую минуту Джаммаль поймал косой, исполненный злой насмешки взгляд карлика, и понял, что тот попросту издевается. Карлик тоже сообразил, что разоблачен, перестав молить о прощении. Насупил реденькие бровки:

– Что, глупец? Приятно чувствовать себя Сулейманом?! А ведь я все слышал… Ладно, в конце концов, ты сам выбрал свою судьбу.

– Какую судьбу? – купец в недоумении повернулся к Стагнашу Абд-аль-Рашиду, и сердце вдруг замерло, леденея.

Впервые он видел своего джинна таким.

Строгим и обреченным.

Будто тот собирался шагнуть в пропасть по собственному желанию.

– Уходи, Шахрияш… – сказал джинн по имени Совесть, заслоняя купца.

– Ну, так сразу и уходи! – расхохотался

карлик, надувая щеки, отчего сразу стал похож на жабу. – Лучше ты убирайся, Стагнаш, пока я добрый. Ты ведь никогда не был бойцом. А этот дурак пускай встретит смерть, как подобает. Сам знаешь: если бы он освободил меня, взыскуя богатства или власти, – он получил бы требуемое. Но он открыл кувшин из добрых побуждений! Ха! Из сострадания! Х-ха! Из милосердия! Хо-хо-хо! И я оплачу его милость сполна!

– Как ты, такой большой, сумел поместиться в таком маленьком кувшине… – забормотал купец, судорожно вспоминая полузабытые сказки детства, но оба джинна не обратили на него внимания.

Лишь карлик выразительно покрутил пальцем у виска.

– Уходи, ифрит, – твердо повторил Раб Справедливости. – Я очень прошу тебя. Все-таки он – твой спаситель.

– Молодец Сулейман, что тебя заточил, – оборвал его карлик, становясь ростом с Джаммаля и продолжая расти. Руки Шахрияша набухли мышцами, клыки выдались вперед, и вдоль хребта побежала, топорщась, кабанья щетина. – Меня зря, а такую пакость, как ты, еще раньше надо было. Правильный ты слишком. Раздражаешь. Последний раз спрашиваю: уйдешь?!

Стагнаш Абд-аль-Рашид лишь отрицательно покачал головой.

Через минуту, когда огненный смерч и бешеный водоворот столкнулись на берегу, купец едва успел отползти прочь, под защиту скал. Наверное, он на время лишился чувств, ибо схватку джиннов умели наблюдать без трепета лишь герои древности, а Джаммаль не был героем древности, и рассудок купца, некогда трезвый, практичный рассудок, дрожал озябшим попугаем, пряча голову под крыло. Много позже, открыв глаза в тишине, более оглушительной, чем недавний грохот, он увидел: мерзкий карлик, беззвучно изрыгая брань, ползет к нему от кромки берега. Тело карлика выглядело измятым, словно тряпка для уборки, Шахрияш скрипел зубами, тянул к купцу оплывающие руки, но песок впитывал ифрита, оплетал темными нитями, – и вскоре лишь мокрая дорожка указывала путь узника кувшина.

А у блестящего валуна стоял Абд-аль-Рашид. Еще стоял, качался, бился угасающим языком пламени, но вскоре ноги его подкосились, и джинн упал на песок. Ладонью правой руки он зажимал шею, там, где у человека проходит яремная жила. Купец бросился к своему джинну, плача, всхлипывая, с ужасом видя, как из-под пальцев Раба Справедливости сочится черный дым вперемешку с огнем.

Пепельно-бледное лицо джинна озарилось усмешкой.

– Он сказал правду: я плохой боец…

– Лекаря! – озираясь, закричал Джаммаль, как безумный. – Лекаря!

Вопль его заметался над берегом.

– Не надо лекаря. Я джинн, не человек. Огонь течет в моих жилах, и скоро он иссякнет. Давай прощаться, о спаситель? Жаль, я не успел… не смог…

– Ты должен жить! – купец не понимал, что говорит, чего требует, но мокрая дорожка за его спиной высыхала вдвое быстрее, будто второе солнце зажглось неподалеку. – Ты будешь жить! Я найду способ!.. клянусь, я найду…

Чайки кричали над двоими, оплакивая день, и струйка дыма тянулась к птицам.

* * *