Джинн в бутылке из стекла «соловьиный глаз»
Шрифт:
– Женщины всегда изыскивали способы…
– Не надо вторить «Тысяче и одной ночи». Я же тебе действительно что-то важное рассказываю. Так вот, она была исполнена чисто физической красоты и способности стать счастливой, на что большинство из нас способно не было, тогда было модно представляться встревоженной, страдающей, нервной, особенно это касалось девушек – а может, и молодых мужчин тоже. Наше поколение находило нечто постыдное в том, чтобы остаться незамужней, старой девой, – хотя все мы были умными и образованными, как Зефир, мои подруги и я сама, у всех у нас была та жажда знаний, о которой ты говорил, мы готовились стать учеными…
– Зефир была бы, конечно, тоже счастлива стать преподавателем, например философии, –
– А моя подруга – пусть она будет Сюзанной, это ненастоящее ее имя, но я не могу продолжать рассказывать без имени вообще, – так вот, моя подруга всегда казалась мне явившейся из какого-то дивного далека, из замка, полного прекрасных вещей. Но когда я приехала к ней на свадьбу, я увидела дом, весьма похожий на мой собственный – маленькая коробка в ряду точно таких же домиков-коробок, – и там была все та же плетеная кушетка и стандартный набор из трех предметов с плюшевой обивкой…
– Стандартный набор с плюшевой обивкой? – поинтересовался джинн. – Что же это за вещь такая ужасная, что ты так хмуришься?
– Я знала, что бессмысленно рассказывать тебе о чем-то, принадлежащем к этому моему миру. Он был слишком велик для тех комнат, слишком громоздок, он все придавливал… А гарнитур из трех предметов – это два кресла и диван, которые у всех стоят на бежевом ковре с букетами цветов…
– Диван… – проговорил джинн, услышав знакомое слово. – Ковер.
– Ты не понимаешь, о чем я. Мне вообще не следовало рассказывать эту историю. Все английские истории тонут в болоте бесконечных разговоров о том, была ли социально и эстетически приемлемой мебель в конкретном доме или не была. Эта – не была. То есть это я так думала тогда. Теперь-то я все нахожу интересным, потому что живу своей собственной жизнью.
– Не горячись. Итак, тебе не понравился дом. Дом был маленький, а этот «стандартный набор из трех предметов с плюшевой обивкой» был слишком велик, как я понимаю. Расскажи мне о свадьбе. Изначально эта история была посвящена свадьбе, а не креслам и дивану.
– Да, верно. Само бракосочетание прошло великолепно. На невесте было очаровательное платье, как на принцессе из сказки, – тогда как раз в моде были платья кроя «принцесс», мне тоже сшили такое платье из переливчатой тафты, бирюзовой и серебристой, с вырезом сердечком. А на Сюзанне было несколько кружевных юбок, а поверх них еще шелковая, и просто невероятная фата из белых тонких кружев, и живые цветы в волосах – маленькие бутоны роз. И в ее маленькой комнатке просто места не хватало для всей этой лавины чудесных вещей и подарков. У нее была детская прикроватная лампа с Кроликом Питером, евшим морковку. И все эти переливающиеся шелка и кружева… В тот день она выглядела такой прелестной, словно явившейся из другого мира… А у меня была еще шляпа с широкими полями, она очень шла мне… Я надеюсь, ты можешь вообразить себе эти платья, но вот самого дома, самого этого места ты вообразить себе не сможешь.
– Если ты утверждаешь, что я не смогу себе чего-то вообразить, – отвечал джинн любезно; – то для чего же ты мне рассказываешь эту историю? Я не могу поверить, что это и есть та самая история, которую ты никогда никому не рассказывала.
– Вечером перед свадьбой, – продолжала Джиллиан Перхольт, не обращая на него внимания, – мы были с ней вместе в ванной, в маленькой ванной комнате ее родителей. Ванная была выложена кафелем, разрисованным рыбками с развевающимися плавниками и большими мультипликационными глазами…
– Мультипликационными?
– Диснеевскими. Да это все не важно. Очень смешными глазами.
– Смешной кафель?
– Ну, это не важно. Мы, правда, не садились вместе в ванну, но мылись вместе…
– И она захотела заняться с тобой любовью? – спросил джинн.
– Нет, – сказала доктор Перхольт. – Не захотела. Просто я вдруг увидела себя.
– А ты не была?
– Я была безупречна. Как раз в это время, как раз в самом конце своего девичества, перед тем как стать женщиной, я, честное слово, была безупречна.
Она вспомнила, как увидела собственные маленькие прелестные груди, и теплый, плоский, крепкий живот, и длинные ноги, и стройные лодыжки, и талию – ах, ее талия…
– И она сказала: «Кто-то из мужчин сойдет с ума от страсти к тебе». И я готова была лопнуть от гордости – я никогда прежде такого не испытывала и потом никогда. Вся такая золотистая…- Она задумалась. – Две девчонки в жалкой ванной комнате пригородного домишка! – сказала она типично английским неодобрительным тоном…
– Но когда я переменил твою внешность, – сказал джинн, – то ты стала не такой. Ты сейчас очень мила, очень и очень хороша, очень желанна, но ты небезупречна.
– Это было тогда просто ужасно. И я ужасно испугалась. Это было, как…- она вдруг совершенно неожиданно нашла подходящие слова, – как если бы в руках у меня было страшное оружие, острый меч, с которым я не умею управляться.
– О да, – сказал джинн. – Грозная, как полкu со знаменами.
– Но это оружие мне не принадлежало. Я просто невольно поддалась искушению… полюбить себя – полюбить собственное тело. Оно было прелестно. Но нереально. То есть я хочу сказать, оно действительно существовало, оно было самым настоящим, но разумом я понимала, что оно таким ни за что не останется – что-нибудь с ним непременно случится. Я владела им – ив этом было что-то неестественное. Кроме того, я не собиралась жить согласно его законам. – Голос у нее сорвался, она вздохнула. – Я ведь живу скорее головой, чем телом, джинн. И я могу позаботиться о своем разуме. О нем-то я забочусь несмотря ни на что.
– Это что, конец всей истории? – спросил джинн после того, как она в очередной раз долго молчала. – Твои истории какие-то странные, мимолетные, что ли. Они как бы иссякают сами собой, у них нет формы.
– Так принято в моей культуре или, точнее, было принято. Но нет, это еще не конец. Еще немножко. Утром отец Сюзанны принес мне завтрак в постель. Вареное яичко в шерстяном колпачке, маленький посеребренный чайничек под вязаной грелкой, похожей на домик, тосты в подставке, масло в масленке, и все на маленьком подносе с опускающимися ножками – такие бывают у старух в богадельнях.
– Тебе не понравилось то – ну, что там было на чайнике? Твое эстетическое чувство, которое столь развито, было покороблено, взбунтовалось?
– Он совершенно неожиданно наклонился ко мне и задрал мою ночную сорочку до самых плеч. Потом взял в ладони мои безупречные груди, – сказала доктор Перхольт, которой было пятьдесят пять и которая теперь выглядела на тридцать два, – и опустил свое печальное лицо между ними – он был в очках, стекла запотели, очки съехали набок; а еще у него были маленькие колючие усики, которые царапали мне кожу, как сороконожка. Он сопел между моих грудей, потом пробормотал только: «Я не могу этого вынести» – и стал тереться своим телом о мое одеяло, я только наполовину понимала, что он делает; одеяло было из искусственного шелка, цвета пресловутой нильской воды, а он все сопел, и дергался, и крутил мои груди, а потом вдруг спустил эти маленькие ножки на подносике, поставил его поверх моих ног и быстро ушел прочь – чтобы вскоре отдать другому мужчине свою дочь, что он проделал с большим достоинством и вел себя совершенно очаровательно. А меня просто тошнило, и было такое чувство, будто во всем виновато мое тело. Будто именно из-за него, – сказала она четко, – случилось все это – и ползанье, и вздохи, и потное лицо этого человека, и гарнитур из трех предметов с плюшевой обивкой, и искусственный шелк одеяла, и эти колпачки для чайного набора…