Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 12
Шрифт:
— Мистер Джексон!.. Он скоро приедет… Мистер Джексон! Он это сделает для меня. Я вправе попросить его, раз уж приходится умирать… Странная женщина!.. Мне не хочется есть!.. Только бы вздохнуть…
Тут снегирь вспорхнул с подушки и стал кружить по комнате, очевидно, напуганный непривычными тревожными нотками, прозвучавшими в голосе хозяина.
Старик, должно быть, узнал меня.
— Кажется, я умираю, — сказал он. — Я очень ослабел… Как хорошо, что некому горевать обо мне… Хоть бы он пришел поскорее… Пожалуйста… — Тут он с трудом приподнялся на постели. — Пожалуйста, уберите эту сетку с окна… чтобы мои кошки могли вернуться… Она их прогнала. Я хочу, чтоб он пообещал взять их к себе… и этого маленького забияку… чтоб кормил их на мои деньги, когда я умру…
Понимая, что такое волнение для него опасно, я убрал
Старик, не отрываясь, смотрел на солнечные блики, игравшие на его постели, и глаза его излучали какое-то неземное сияние.
— Видели ли вы что-нибудь более прекрасное, чем этот солнечный свет? тихо, но вполне внятно спросил он. — Это поистине чудо природы!
Затем он не то забылся, не то впал в оцепенение. А я продолжал сидеть у окна, чувствуя облегчение и в то же время несколько обиженный тем, что заботу о кошках и снегире поручили не мне.
Вскоре с улицы донесся шум легковой машины. И почти сразу же в комнате появилась хозяйка. Эта женщина, всегда такая резкая и порывистая, вошла совсем тихо и сказала шепотом:
— Он приехал.
Я вышел навстречу гостю и увидел человека лет шестидесяти, в черном пиджаке и ярком жилете, из карманчика которого свисала золотая часовая цепочка, в светлых брюках, лакированных ботинках и глянцевитой шляпе. У него было пухлое, красное лицо и нафабренные седые усы. Казалось, весь он лоснится, только глаза были тусклые, с желтоватым налетом, как у человека, страдающего болезнью печени.
— Мистер Джексон?
— Он самый. Как наш старик?
Я открыл дверь в соседнюю комнату, которая, как мне было известно, всегда пустовала, и жестом пригласил его войти.
— Он тяжело болен. Если вы не возражаете, я расскажу вам, зачем он хотел вас видеть.
Мистер Джексон бросил на меня выразительный взгляд, который, вероятно, должен был означать: «Меня не проведешь!»
— Ну, ладно! — буркнул он. — В чем дело? Я рассказал ему обо всем и добавил:
— Он, должно быть, думает, что в случае его смерти вы, по доброте сердечной, согласитесь опекать его питомцев.
Мистер Джексон ткнул тростью с золотым набалдашником в облезлый умывальник.
— Он что, и впрямь собирается отдать богу душу?
— Боюсь, что так. Он страшно исхудал — кожа да кости. В чем только душа держится!
— Гм! — хмыкнул мистер Джексон. — Бездомные кошки, говорите, да еще снегирь! Ну что ж, ничего не поделаешь. Он всегда был немножко с придурью. Так-то… Когда я получил письмо, то подумал: «Что за черт!» Мы регулярно выплачивали ему пять фунтов каждые три месяца. И сказать по правде, он заслужил это. Тридцать лет работал в нашем заведении и не пропустил ни одного дня. Был первоклассным флейтистом. Ему не следовало бросать работу, и я всегда считал, что сделал он это с болью в сердце. Если человек не заботится о себе, — пропащее дело. На этот счет у меня твердое мнение. Поверьте, я был таким же, как он, когда начал свою карьеру. Но я не стоил бы и ломаного гроша, если б пошел по его стопам. Это уж точно! — Мистер Джексон самодовольно крякнул и продолжал: — Бывали у нас в «Хармони» и трудные времена. Приходилось от многого отказываться. Но самое главное у нас все же осталось — музыка. Старина Моронелли — мы называли его так, потому что, видите ли, тогда были в моде итальянские фамилии — считался у нас лучшим флейтистом. Однажды я пришел к нему и говорю: «Послушайте, Моронелли, с кем из наших молодых флейтистов нам проще всего расстаться?» «Ах, мистер Джексон, — говорит он. Как сейчас, помню его смешную сморщенную физиономию. — Неужели одного из них придется уволить? У Тимминсани — это тот, что был постарше, — жена, семья. А Сметони — то есть Смит, значит, — у него только сынишка. Плохие времена настали для флейтистов». «Да, — говорю, — знаю, нелегко пойти на это, но наш театр вынужден сейчас сократить расходы. Одному из них придется уйти». «Боже мой!» — закричал он. Смешной он все-таки старикашка!.. М-да, так что ж вы думаете? На следующий день он сам попросил, чтобы его уволили. Даю вам слово, я сделал все, чтобы отговорить. В то время ему было ни много, ни мало шестьдесят лет. А в таком возрасте не так-то просто найти работу. Но
— Я уверен, что ваше согласие очень его утешит! — заметил я.
— Ах, да что вы! — воскликнул он и, помолчав немного, протянул мне свою визитную карточку: «М-р Сирил Портес Джексон, «Ultima Thule», Уимблдон». Приезжайте как-нибудь ко мне. Посмотрите, как я их там устрою. А сейчас, если старичок и в самом деле собирается протянуть ноги, я бы хотел взглянуть на него… просто так, в память о старой дружбе.
Мы пошли в комнату больного, причем мистер Джексон старался как можно бесшумнее ступать в своих лакированных ботинках. Там мы застали хозяйку, которая не спускала с кошек сердитого взгляда. При нашем появлении она встала и молча вышла из комнаты, покачав головой, словно хотела сказать: «Ну, теперь вы сами видите, что мне приходится здесь выносить. Даже отлучиться из дому нельзя».
Наш старик лежал совсем тихо все в том же странном оцепенении. Мы подумали, что он без сознания, хотя его голубые глаза не были закрыты и, казалось, пристально смотрели на что-то для нас невидимое. Серебристые волосы и слабый румянец на маленьком, худом лице придавали ему какой-то неземной облик. Постояв минуты три молча возле его постели, мистер Джексон прошептал:
— У него и вправду чудной вид. Бедный старик! Скажите ему, что я позабочусь о его кошках и птичке. Пусть не тревожится. Ну, мне пора, машина ждет… Мне его жаль чуть не до слез, поверьте… Вы не уходите, он еще может прийти в себя.
И, перенеся всю тяжесть своего массивного тела на носки лакированных скрипящих ботинок, он на цыпочках двинулся к двери. Потом, ослепив меня брильянтовым кольцом, проговорил хриплым шепотом: «Пока! Все будет в порядке!» — и исчез. Вскоре я услышал шум мотора и, выглянув в окно, увидел, как мелькнула на узкой улочке его сверкавшая на солнце шляпа.
Я пробыл у больного еще некоторое время в надежде передать ему то, что сказал мистер Джексон. Это было какое-то таинственное жуткое бдение при угасавшем свете дня в присутствии пяти кошек — да, да, их было не меньше пяти! — которые, словно сфинксы, лежали или сидели вдоль стен и глазели на своего недвижного покровителя. Я не мог понять, чем же они были так зачарованы: то ли его неподвижностью и блестящими глазами, то ли сидевшей у него на подушке птичкой, которая, как им, наверно, казалось, скоро станет их добычей. Я обрадовался, когда хозяйка снова вошла в комнату и я мог передать ей слова мистера Джексона.
На следующий день, когда хозяйка, как обычно, открыла мне дверь, я сразу понял, что его уже нет. У нее был такой скорбный и многозначительный вид, по которому безошибочно угадываешь особое траурное волнение, царящее в доме, куда входит смерть.
— Да, — сказала она, — он скончался сегодня утром. Так и не пришел в себя после вашего ухода. Хотите взглянуть на него?
Мы поднялись наверх.
Он лежал, прикрытый простыней, в полутемной комнате. Хозяйка отдернула оконную занавеску, и комнату залил солнечный свет. Его лицо, теперь почти такое же белое, как и его седые волосы, излучало мягкое сияние, словно лицо спящего ангела. На разгладившихся, точно фарфоровых, щеках не было и следа волос, которые часто продолжают расти на лицах у покойников. А на груди сидел снегирь и смотрел ему прямо в лицо.
Хозяйка задернула занавеску, и мы вышли.
— Кошек я загнала сюда, — сказала она, указывая на комнату, где я разговаривал с мистером Джексоном. — Этот джентльмен может прислать за ними в любое время. Не знаю только, что делать с этой птицей; никак не могу поймать ее. И вообще все это кажется мне таким странным.
Мне тоже все это казалось странным.
— После него не осталось денег даже на похороны. Он никогда не думал о себе. Как это ужасно! И все же я рада, что держала его у себя.