Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 2
Шрифт:
Услышав ласкательное имя, которым он не называл её много лет, Уинифрид вздрогнула.
«Что мне делать с ним? — подумала она. — Господи, что мне с ним делать?»
— У тебя есть папироска?
Она достала папиросу из маленького ящика, который держала здесь на случай бессонницы, и дала ему закурить. И этот обыденный жест вернул к жизни трезвую сторону её натуры.
— Пойди и прими горячую ванну. Я приготовлю тебе бельё и костюм в твоей комнате. Мы можем поговорить потом.
Он кивнул и поднял на неё глаза — какой-то полумёртвый взгляд, или это только казалось оттого, что веки у него словно набухли?
«Он совсем не такой, как прежде, — подумала она. — Он никогда не будет таким,
— Хорошо, — сказал он и пошёл к двери. Он даже двигался иначе — как человек, который утратил все иллюзии и не уверен, стоит ли ему вообще двигаться.
Когда он вышел и Уинифрид услышала, как в ванной зашумела вода, она достала и разложила на кровати в его комнате полную смену белья и верхней одежды, потом спустилась вниз и принесла виски и корзину с печеньем. Снова надев жакет и секунду постояв, прислушиваясь у двери ванной, она тихонько спустилась и вышла из дому. На улице она остановилась в нерешительности. Восьмой час! Где сейчас может быть Сомс — у себя в клубе или на Парк-Лейн? Она направилась на Парк-Лейн. Вернулся! Сомс всё время боялся этого, а она — надеялась, иногда. Вернулся! Это так похоже на него — сущий клоун — появляется: «А вот и мы!» И всех оставляет в дураках: и суд, и Сомса, и её самое! Но развязаться с этим судом, знать, что эта угроза не висит больше над ней, над её детьми! Какое счастье! Ах, но как примириться с его возвращением? Эта девка выпотрошила его, выбила из него пламя такой страсти, какой он никогда не проявлял к ней, на какую она даже не считала его способным. Вот что самое обидное! Её себялюбивого, самоуверенного клоуна, которого она никогда по-настоящему не волновала, растоптала, опустошила другая женщина! Унизительно! Слишком унизительно! Просто невозможно, неприлично пустить его к себе! Но ведь она же добивалась — этого, суд может теперь заставить её! Ведь он всё ещё её муж, как прежде, — она теперь ничего не может требовать от суда. А ему, разумеется, нужны только деньги, чтобы у него были сигары и лавандовая вода! Ах, этот запах! «В конце концов я же ведь не старуха, — подумала она, — ведь не старуха же я!» Но эта девка, которая довела его до таких слов: «Я столько вытерпел! Я уже напуган, достаточно напуган, Фредди!» Уинифрид подходила к дому отца, так и не совладав со всеми этими раздиравшими её противоречивыми чувствами, но форсайтский инстинкт настойчиво и неотступно внушал ей, что как бы там ни было, он всё же её собственность, которую она должна оберегать ото всех, кто осмелится посягнуть на неё. В таком состоянии она вошла в дом Джемса.
— Мистер Сомс? У себя в комнате? Я поднимусь к нему; не говорите, что я здесь.
— Брат её переодевался. Она застала его перед зеркалом, он стоял и завязывал чёрный галстук с таким видом, словно глубоко презирал его концы.
— Алло! — сказал он, увидев её в зеркало. — Что случилось?
— Монти, — каменным голосом сказала Уинифрид.
Сомс круто повернулся.
— Что?
— Вернулся!
— Попались на свою же удочку! — пробормотал Сомс. — Ах, черт, почему ты не дала мне сослаться на жестокое обращение? Я с самого начала знал, что это страшно рискованно!
— Ах, не будем говорить об этом! Что мне теперь делать?
Сомс ответил глубоким-глубоким вздохом.
— Ну, что же? — нетерпеливо сказала Уинифрид.
— Что он говорит в своё оправдание?
— Ничего. У него один башмак рваный.
Сомс молча уставился на неё.
— А, — сказал он, — ну конечно! Промотал все, что мог. Теперь все опять начнётся сначала! Это просто прикончит отца.
— Нельзя ли это как-нибудь скрыть от него?
— Невозможно! У него удивительный нюх на всякие неприятности, — и Сомс задумался, заложив пальцы за свои голубые шёлковые подтяжки. —
— Нет! — вскричала Уинифрид. — Я больше не желаю разыгрывать из себя дуру. Я скорей уж примирюсь с ним.
Они стояли и смотрели друг на друга — у обоих чувства били через край, но они не могли выразить их: для этого они были слишком Форсайты.
— Где ты его оставила?
— В ванне. — У Уинифрид вырвался горький смешок. — Единственное, что он привёз с собой, это лавандовую воду.
— Успокойся, — сказал Сомс, — ты на себя не похожа.
Я поеду с тобой.
— Какой в этом прок?
— Попробую поговорить с ним, поставлю ему условие…
— Условие! Ах, все опять пойдёт по-старому, стоит ему только прийти в себя: карты, лошади, пьянство и…
Она вдруг замолчала, вспомнив выражение лица своего мужа. Обжёгся мальчик, обжёгся! Кто знает…
— Прийти в себя? — переспросил Сомс. — Он что, болен?
— Нет, сгорел; вот и все.
Сомс снял со стула жилет и надел его; потом надел сюртук, надушил платок одеколоном, пристегнул цепочку от часов и сказал:
— Не везёт нам.
И хотя Уинифрид была поглощена своим собственным несчастьем, ей стало жалко его, точно этой ничтожной фразой он открыл ей своё глубокое горе.
— Я бы хотела повидаться с мамой, — сказала она.
— Она, наверно, с отцом в спальне. Пройдя незаметно в кабинет. Я позову её.
Уинифрид тихонько спустилась по лестнице и прошла в маленький тёмный кабинет, главной достопримечательностью которого был Каналетто; слишком сомнительный для того, чтобы его можно было повесить в другой комнате, и прекрасное собрание отчётов о судебных процессах, не раскрывавшееся много лет. Она стала спиной к плотно задёрнутым портьерам каштанового цвета и, не двигаясь, смотрела в пустой камин, пока не вошла мать и следом за ней Сомс…
— Ах, бедняжка моя, — сказала Эмили, — какой у тебя ужасный вид. Нет, в самом деле, как это возмутительно с его стороны!
В семье так тщательно воздерживались от проявления каких бы то ни было интимных чувств, что Эмили казалось совершенно невозможным подойти и обнять дочь. Но от её мягкого голоса, от её все ещё полных плеч, сквозивших из-под дорогого чёрного кружева, веяло утешением. Собрав всю свою гордость, Уинифрид, не желая расстраивать мать, сказала самым непринуждённым тоном:
— Все благополучно, мама, и волноваться не из-за чего.
— Не понимаю, — сказала Эмили, поворачиваясь к Сомсу, — почему Уинифрид не может сказать ему, что она подаст на него в суд, если он не удалится? Он взял её жемчуг, и если он не привёз его назад, этого уже достаточно.
Уинифрид улыбнулась. Они все теперь будут строить всякие предположения, давать советы, но она уже знает, что ей делать: просто — ничего. Чувство, что она в конце концов одержала какую-то победу, сберегла свою собственность, всё сильнее и сильнее овладевало ею. Нет! Если она захочет наказать его, она сделает это дома, без свидетелей.
— Ну что ж, — сказала Эмили, — идёмте как можно спокойней в столовую, ты должна остаться пообедать с нами. И ты уж предоставь это мне, я сама скажу папе.
И, когда Уинифрид направилась к двери, Эмили выключила свет. Тут только они заметили, какая беда их ждёт в коридоре.
Там, привлечённый светом, пробивавшимся из комнаты, которая никогда не освещалась, стоял Джемс, закутанный в свою верблюжью шаль песочного цвета, из которой он не мог высвободить рук, так что казалось, словно между его серебряной головой и ногами, одетыми в модные брюки, врезался кусок пустыни. Он стоял, бесподобно похожий на аиста, и смотрел с таким выражением, точно видел перед собой лягушку, которая была слишком велика, чтобы он мог проглотить её.