Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8
Шрифт:
— Но Дирек не уступит ей в верности.
— Может быть, но он заставит ее страдать.
— Когда женщина любит, она всегда страдает.
Лицо Кэрстин осунулось, под глазами легла синева; вид у нее был очень усталый. Когда она ушла, чтобы немножко поспать, Феликс подкинул дров в огонь и поставил чайник, собираясь заварить себе кофе. Настало утро, ясное, сверкающее после дождя, душистое и звенящее от пения птиц. Что может быть прекраснее сияющего раннего утра — этого светлого росистого чуда? В эти часы, когда кажется, будто все звезды со всех небес упали на траву, весь мир одет покровом юности и красоты.
— Ну как дела, старина? — с тревогой спросил Феликс.
Тод поглядел на него, но не сказал ни слова.
— Расскажи же, — попросил Феликс.
— Ее заперли, — сообщил Тод каким-то не своим голосом. — А я ничего с ними не сделал.
— И слава богу!
— А должен был.
Феликс взял брата под руку.
— Они выворачивали ей руки; один из них толкал ее в спину. Не понимаю. Как же я их не избил? Не понимаю.
— А я понимаю. Они ведь представители закона. Если бы они были просто людьми, ты не задумался бы ни на минуту.
— Не понимаю, — повторил Тод. — А потом я все ходил.
Феликс погладил его по плечу.
— Ступай наверх, старина. Кэрстин беспокоится.
Тод сел и снял сапоги.
— Не понимаю, — сказал он опять. Потом, не говоря больше ни слова и даже не взглянув на Феликса, вышел из кухни и стал подниматься по лестнице.
Феликс подумал: «Бедная Кэрстин! Но что поделаешь, они ведь все тут странные, один к одному! Как бы уберечь от них Недду?»
Мучаясь этим вопросом, он вышел в сад. Трава была совершенно мокрая, поэтому он спустился на дорогу. Пара лесных голубей о чем-то тихо ворковала — самый характерный звук летнего дня; ветра не было, и загудели мухи. Очистившийся от пыли воздух был напоен запахом сена.
Что же теперь будет с этими беднягами батраками? Их непременно уволят. Феликс вдруг почувствовал отвращение — о этот мир, где люди держатся за то, что у них есть, и хватают все, что могут схватить! Мир, где люди видят все так пристрастно; мир, где царят сила и коварство, борьба и первобытные страсти, но где есть и столько прекрасного — терпение, стойкость, героизм; и все же душа человеческая еще так невыразимо жестока!
Он очень устал, но не хотел садиться на мокрую траву и продолжал идти. Время от времени ему встречался батрак, который брел на работу; но на протяжении нескольких миль их попалось ему на глаза очень немного и все они хмуро молчали.
«Неужели это те, кто так любил свистеть? — думал Феликс. — Неужели это те самые веселые пахари? Или это всегда было только фантазией писателей? Но, право же, если они могут молчать в такое утро, значит, они вообще онемели!»
Он направился к перелазу и зашагал по тропинке в лесок. Запах листьев и древесного сока, пестрые зайчики от солнечных лучей — все это утреннее сияние и прелесть поразили его с такой силой, что он чуть не закричал.
Выйдя опять на дорогу, он сообразил, что находится в одной или двух милях от Бекета, и, вдруг почувствовав, что очень голоден, решил пойти туда позавтракать.
Глава XXXI
Феликс побрился одной из бритв Стенли, принял ванну, позавтракал и уже собирался сесть в автомобиль, чтобы вернуться в Джойфилдс, когда ему передали просьбу матери подняться перед отъездом к ней.
Феликс заметил, что она встревожена, хотя и пытается это скрыть.
Она поцеловала сына и усадила на кушетку.
— Милый, сядь и расскажи мне всю эту ужасную историю. — Взяв со столика пульверизатор, она обдала его маленьким облаком духов. — Новые духи, прелестный запах, правда?
Феликс, ненавидевший духи, скрыл свое отвращение, сел рядом с матерью и рассказал ей все. И, рассказывая, чувствовал, как страдает ее утонченная, щепетильная натура от всех этих грубых подробностей: драки с полицейскими, драки с простонародьем, тюрьмы, куда отправили девушку из хорошей семьи; видел, как трогательно она старается сделать вид, будто ничего особенного не произошло. Он кончил рассказ, но Фрэнсис Фриленд продолжала сидеть неподвижно, так плотно сжав губы, что он ей сказал:
— Волноваться бесполезно, мама.
Фрэнсис Фриленд встала и что-то с силой дернула — показалась дверца шкафа. Она ее отворила и вынула оттуда саквояж.
— Я еду с тобой, сейчас же, — сказала она.
— По-моему, в этом нет никакой необходимости, ты измучаешься.
— Чепуха, дорогой! Я должна поехать.
Зная, что уговоры только еще больше укрепят ее решение, Феликс ее предупредил:
— Я еду на автомобиле.
— Ну и что ж! Я буду готова через десять минут. Ах, вот, совсем забыла, смотри! Прекрасное средство против морщин под глазами! — Она протянула ему открытую круглую коробочку. — Окуни туда палец и осторожно вотри.
Феликс был тронут ее заботой о том, чтобы и у него была хорошая мина при плохой игре; поэтому он втер немножко мази в кожу под глазами.
— Вот так. Подожди меня немного, я сейчас. Мне только надо собрать вещи. Они отлично поместятся в этот маленький саквояж.
Через четверть часа они выехали. Во время всего путешествия Фрэнсис Фриленд ни разу не дрогнула. Она бросилась в бой и не собиралась давать волю своим нервам.
— Мама, ты собираешься у них остаться? — отважился спросить Феликс. По-моему, у них нет свободной комнаты.
— Ах, какие пустяки, милый! Я прекрасно сплю, сидя в кресле. Мне это даже полезнее, чем лежать.
Феликс возвел глаза к небу и ничего не ответил.
Когда они приехали в Джойфилдс, им сообщили, что врач уже был, остался доволен больным и прописал ему полный покой. Тод собирался в Треншем, где Шейле и двоим батракам предстояло сегодня предстать перед судьей. Феликс и Кэрстин наспех посовещались. Раз приехала мама — отличная сиделка, — им лучше отправиться с Тодом. Поэтому все трое немедленно отбыли в Треншем на автомобиле.