Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство

До смешного обыденно приходит то мгновение,

когда человеку предстоит осознать неизбежность своего скорого ухода из жизни. Но не обречен ли каждый человек с рождения? Когда это приходит – осознание ограниченности человеческой жизни, осознание того, что нет глаз, которые не закроются в вечном сне, что все люди, с которыми ты говоришь, которые окружают тебя, от самых близких до случайных прохожих, смертны. В каком возрасте полоснет осознание факта неизбежности гибели собственного Я? Лет в 12–13. Практически все тогда воспринимается в свете этих мыслей. Но постепенно в юношеское сознание приходит излечение. Жизнь длинна. Это будет нескоро, в далеком будущем, настолько далеком, что как бы и не будет никогда. Человек перестает верить в возможность собственной смерти. Да, в молодости и нельзя жить иначе. Действительно, к чему тогда все? Все планы и стремления, для свершения которых нужны годы. Все потеряло бы всякий смысл. И ему в том возрасте казалось, узнай он, что неизлечимо болен и уже нельзя будет продолжать жизнь. Бросить все занятия и неудержимо предаться наслаждениям. Каким? И духовным, и чувственным. А может, чтобы забыться и ни о чем не думать – алкоголь, наркотики? Нет, жалко еще быстрее похоронить себя. Надо успеть посмотреть мир – только путешествовать. Каждый день переезжать из города в город, из страны в страну. И еще надо успеть потратить деньги, это трудно, ведь у него много денег. Зачем оставлять их, ведь после него никого не останется…

Смешно, но сейчас, он не будет ни в малейшей степени изменять свой образ жизни. Во-первых, он уже почти все сделал, сделал, что хотел и мог. А много ли он мог? Он стал известным писателем, довольно много написал, хотя письмо и было для него трудной работой, он никогда не писал легко, всегда много работал над рукописями. Каждый, практически каждый его герой – это частица его Я, в них отражены грани его личности, качества его души, его мысли, ощущения, его жизнь. Он уже увековечил свое Я, сделал свою личность бессмертной. Перестав смеяться, он понял, что успокаивается, совсем успокоился. Он ощущал дрожь в руках, ногах, почти каждый мускул его тела был напряжен и дрожал, к горлу подкатывал комок тошноты. Он испытывал страшный ужас – осознание своей обреченности. Это приговор – злокачественное малокровие. У него выступил холодный пот. Сколько времени еще отпущено? Год, другой, а может быть, несколько месяцев, недель, дней!!!

Необходимо собрать всю волю и не впадать в отчаяние. Нельзя травмировать своим подавленным состоянием членов семьи, близких, друзей. Стараясь никак не проявить своего внутреннего состояния, он вышел из верхнего кабинета, как всегда тщательно одетый, и стал медленно спускаться в обеденную залу. Но ноги не слушались его, и ему пришлось взяться за перила лестницы, что он ранее никогда не делал.

Было время ланча, и, когда он вошел, стол был уже накрыт. Сегодня он завтракал один. Обыкновенно он не замечал прислуживающего за столом лакея, но сейчас ему было бы неприятно, если бы кто-нибудь заметил его внутреннее состояние. А есть он не мог. Он заставил себя проглотить две ложки сваренного в мешочек яйца…

И вдруг спазм в горле сменился приступом смеха. Лакей удивленно посмотрел на него и, быстро отвернувшись, вышел в буфетную. А он не мог остановиться. Ха-ха-ха-ха. «Что это со мной? Истерика?» – испуганно думал он. Нет, действительно смешно. Смешно, что именно ему досталась эта карта в смертельной рулетке, в которую ежемгновенно играет каждый живущий человек. Он вытянул лейкоз. Чем это хуже или лучше другой неизлечимой болезни? Что ему следует изменить в своей жизни? Не строить планы на будущее и постараться успеть закончить трилогию о своей любимой героине, пожалуй самой любимой среди всех женских образов, которые ему довелось создать.

«Почему я стал писателем? Неужели потому, что она сказала мне: “А почему вы не пишете? Вы прямо созданы для этого”. Конечно, эти слова помогли мне найти себя. Но, что вообще мог делать человек с приличным образованием, способностью к независимому самостоятельному мышлению, но лишенный ярко выраженных способностей к каким-либо определенным искусствам или наукам. А заниматься чем-нибудь лишь с целью “заработка на жизнь” мне было не нужно. Надо сказать, что у рожденных богатыми стремление к деньгам, власти часто оказывается несколько ослабленным по сравнению с аналогичными устремлениями людей, которым приходится “делать себя самим”. Как же в такой ситуации перебороть себя и эту мерзкую скуку, делать и делать деньги. Мое же юридическое образование не оставляло мне много возможностей.

В то же время восприятие жизни через художественное литературное произведение было у меня острее, чем реальности. Поцелуй “на бумаге” значил для меня гораздо больше, чем реальный поцелуй. Писать – могло стать для меня единственной возможностью приобщиться к созданию прекрасного, единственной дорогой к творчеству. Я стал понимать, что наиболее глубокое осмысление смысла человеческой жизни во всех ее проявлениях – от социальных движений до самых интимных, индивидуальных, психологических сторон – возможно лишь в литературном творчестве. И оно осуществляется в живой образной форме без нудных абстрактных схем научного исследования. Я перестал сомневаться, что если бы мне надо было зарабатывать, то самый приятный способ – это быть писателем. Вот только для того, чтобы

им стать, нужен талант. Но, может быть, страстная любовь к литературному творчеству и неутомимая работа позволят развить свои способности, если они есть. Ведь недаром говорят, что способности лишь одна составляющая таланта, другой неотъемлемой составляющей является работоспособность. А что получилось, тут уже не мне судить».

Наконец он смог продолжить завтрак. Но, когда он закончил ланч и лакей сменил сервировку стола, подав к кофе почту – утренние газеты и корреспонденцию на большом серебряном подносе, – он смотрел на нее отстраненным взглядом. Она была ему неинтересна. Он вспоминал свою жизнь – всю жизнь от самых ранних моментов, которые представляют собой отдельные яркие картины, запечатленные в сознании ребенка, и которые путаются в его сознании с образами, возникшими уже позже по рассказам его родителей.

ТАК КАК ЖЕ ВСЕ ЭТО БЫЛО?

Крупные капли дождя сильнее застучали по оконным стеклам. Близилась полночь, но он продолжал сидеть в своем кабинете – сумрачной небольшой комнате, заставленной мебелью красного дерева с темно-зеленой бархатной обивкой и тонкой резьбой. Во рту он держал незажженную сигару, а его невидящий взгляд был обращен на большую картину «Голландские рыбачьи лодки на закате», висевшую на стене напротив. Ее краски хорошо гармонировали с густыми коричневыми тонами, которые он предпочитал для всех непарадных комнат. Его массивная голова откинута на подушку кресла с высокой спинкой, волосы уже почти совсем седые, но бакенбарды, усы и окладистая борода практически не тронуты сединой и свидетельствуют о том, что Джон Голсуорси III, как он значился в семейной родословной, далеко не старик. Да какой же он старик? Из комнаты его жены Блэнч доносились приглушенные крики. У нее были вторые роды. Он не так сильно волновался, как когда она рожала в первый раз. Три года назад она родила дочь Лилиан. Тогда он от волнения так устал, что заснул, а когда проснулся, ему сказали о рождении дочери. А сейчас он не мог заснуть, хотя мучительного беспокойства о жене не испытывал. Он стал к ней совсем равнодушен. Да и было ли его отношение к ней когда-либо другим? Или все его беспокойство было лишь о наследнике? Он женился пять лет назад в сорокапятилетнем возрасте, уже успевшим составить значительное состояние, на девушке на 20 лет моложе его. Она была дочерью Чарльза Бартлета – «мирового судьи» в гр. Вустершире. Их семья проживала в небольшом живописном городке Реддиче, несколько южнее Бирмингема, местности, славящейся особой красотой женщин. И, хотя он к тому времени стал весьма известным в Лондоне поверенным, не говоря уже об изрядном капитале, все же он был выходцем из девонширских «йоменов». Шесть поколений его старинного фермерского рода жило в окрестностях Плимстока и Уэмбри. Первое упоминание о них относилось к Эдмунду Голсуорси, умершему в 1598 г. в Плимстоке. Когда ему самому исполнилось 16 лет, его отец, плимутский торговец, чьи дряхлые суденышки плавали в страны Средиземноморья за фруктами, кожами и винами, послал его учиться юриспруденции в Лондон вместе с восьмью другими своими сыновьями. К этому времени их мать уже умерла, а один из братьев отца обосновался в Лондоне как строительный подрядчик. Шел 1833 год, в самом крупном в мире городе продолжался строительный бум, и семейство Голсуорси все больше богатело. Оно инвестировало свои средства в земельную собственность, когда быстро растущий средний класс двинулся из центра столицы в Бейсуотер и Кенсингтон и самоутверждался, возводя там огромные роскошные, но безвкусные особняки.

Вскоре Джону Голсуорси III удалось сдать экзамены на стряпчего, и он получил право заниматься адвокатской практикой. Он помнил, какой обед он устроил в честь этого события – он начался с целого бочонка устриц. А был он тогда худой, как щепка, и, правда сказать, так никогда и не потолстел. Постепенно он вошел в правление многих компаний, которые были основаны членами его обширного семейства. Год шел за годом в интенсивной напряженной работе, в которой он полагался только на свои силы. Природное здравомыслие и умеренность ограждали его от финансовых взлетов и падений, так характерных для большинства молодых людей. В силу известного закона притяжения деньги шли к деньгам, и с каждым годом он становился все богаче. Но ему некому было оставить свой капитал, и у него не было никакой цели, ради которой ему стоило бы продолжать наживать деньги, что было и его религией, и образом жизни. К тому же в нем всегда были сильны чувства семейственности и чадолюбия, и к его зрелому возрасту они снова проявились и воплотились в этом его чувстве к очаровательной дочери «мирового судьи». Да, она была красивой девушкой и на двадцать лет моложе его, и она согласилась на его предложение. Но любила ли она его? Сейчас, по прошествии всего пяти лет со дня свадьбы, он не мог с полной уверенностью ответить на этот вопрос. К тому же она была дочерью «мирового судьи», как известно исполнявшего не только судебную, но и административную власть. И назначались они, эти судьи, не кем-нибудь, а самим канцлером королевства по представлениям лорда-наместника графства из числа наиболее крупных землевладельцев. А его положение, положение стряпчего, не имело социального веса. Он должен был бы быть для их семейства не больше, чем «предметом холодной учтивости». И все-таки она вышла за него замуж. Им нужна была его деловая хватка, его способности. Ее семья не ошиблась в нем, его дела идут все лучше. Вот если бы только вторая жена судьи Бартлета не передала дочери свой снобизм и мелочность. И Блэнч никогда не забывала, что он более низкого социального происхождения.