Джойс

Кубатиев Алан Кайсанбекович

— Берд, я могу больше никогда вас не увидеть. Не окажете ли мне услугу?

— Любую, — ответил Берд, — но мы встретимся с вами еще много раз…

— Встретимся, разумеется. Но завтра я еду в Цюрих на новую операцию и чувствую, что в этот раз могу вернуться слепым. Поэтому я сказал, что могу никогда вас не увидеть.

Тронутый Берд попытался утешить его:

— Джеймс, я всегда сделаю для вас все, что могу…

Джойс нащупал его локоть и радостно сказал:

— Тогда пошли закажем вторую.

Разъяренная Нора, увидев шампанское, потребовала такси, но Берд проводил ее до машины и пообещал, что доставит ее мужа домой не позже чем через полчаса. Он сдержал слово — правда, спустя три часа.

Полулегально забрав Лючию с медсестрой из клиники, Джойс увез их в Фельдкирх, оставил у Жола и убедил дочь продолжать работу над буквицами, а сам уехал с Норой в Цюрих.

Фогт встретил его неласково: Джойс не показывался два года подряд, вместо

договоренных частых консультаций, и оправдания, что на него сваливалась неприятность за неприятностью, не сняли главной проблемы: состояние правого глаза ухудшилось до почти неминуемой слепоты. Можно было попробовать сделать сразу две операции, но и тут уверенность в улучшении была небольшой, однако уже можно было прооперировать и левый глаз. Джойсу было твердо сказано, что состояние его нервов отражается на зрении; но какой мог быть покой для отца сходящей с ума дочери? Джойс написал докторам Харманну и Коллисону в Париж, и они категорически не согласились, что левый глаз следует оперировать сейчас. Даже Лючия написала ему об этом.

Джойс злился — ему достался «лучший в мире офтальмолог, живущий в худшем климате мира». Жола осторожно намекали, что Лючия очень плоха, но это его не убеждало, хотя и тревожили ее совершенно бессвязные речи. Она требовала разрешить ей приехать в Цюрих, и родители, опасаясь, что Жола станут свидетелями сцены вроде той, что сорвала отъезд в Лондон, сняли номер в отеле и пробыли с ней в Фельдкирхе с августа по сентябрь. Поначалу Лючия была спокойна, терпеливо работала над шрифтами, а Джойс писал Леону и Пинкеру, что делает книгу детских стихов по алфавиту. Им надлежало подготовить ее продажу. Алфавит был сделан до буквы «О». Кое-что удалось использовать в факсимильном издании «Яблок по пенни», выпущенном в октябре 1932 года. Несмотря ни на что, Джойс дописал несколько кусков для начала второй части «Поминок…», а в самом начале сентября вернулся в Цюрих, к Фогту, готовый лечь на стол; пресса уже обсуждала возможную трагедию, но Фогт после осмотра и оценки состояния глаза отложил операцию. Разрез пришлось бы делать сквозь хрусталик, а это почти наверняка грозило травматическим иритом, способным поразить второй глаз; он был сейчас получше, но перенес много операций и мог просто отказать. Спустя год-другой глаз восстановится и даст шанс. Джойсу поменяли его чудовищно сложные очки, и Фогт сердито посоветовал ему приезжать каждые три месяца для осмотра.

Отсрочка взбодрила Джойса: с утра он подолгу ходил с Жола вдоль реки Илль, взбирался на холмы, и торжественно возглашал: «Реки и горы останутся, когда исчезнут все народы и их правительства…» После полуденного отдыха он снова гулял — до первой вечерней рюмки. А до нее он встречал экспресс Париж — Вена, останавливавшийся в Фельдкирхе на десять минут. Полчаса до поезда он степенно прохаживался по платформе. Эжену Жола Джойс рассказывал, что в таком поезде решилась судьба «Улисса»; в 1915 году его переезд в Швейцарию задержался именно тут. Он ощупывал рельефные надписи на вагонах, слушал, что и на каких языках говорят пассажиры, расспрашивал о них Жола, а когда поезд трогался, Джойс махал шляпой, словно провожая дорогого друга. В восемь часов он входил в отель на встречу с первым стаканом «Тишвайна».

Мария Жола опять попыталась уговорить Джойса довериться врачам. Его было трудно убедить обратиться к Юнгу, которого он по-прежнему не любил, но еще труднее — что Лючия все-таки больна. Отослав дочь с медсестрой в Ванс, он собирался оставаться неподалеку, в Ницце, чтобы успеть в случае острой необходимости и одновременно избавить Лючию от присутствия семьи.

В середине октября вновь начались проблемы с зубами и ухудшилось состояние Лючии. Втроем они переехали из Ниццы в неудобный отель на Елисейских Полях. Нора приглядывала за дочерью с помощью одной женщины, но пришлось нанять вторую. Несмотря ни на что, Джойс работал. С ноября он дописывал девятую главу, где играют дети. Переписку за него вел Леон, это составляло до двадцати писем за день. Джойс не переставал надеяться, что доброта и внимание изменят поведение Лючии. Мисс Уивер он писал, что девушка почти не врет и чаще разыгрывает комедии, что свойственно большинству девушек. В качестве терапии Джойс выдал Лючии четыре тысячи франков на покупку шубы, что, по его мнению, излечивает комплекс неполноценности лучше любого психоаналитика. Странно, что собственное зрение он покорно лечил у врачей, а в совершенно очевидной ситуации словно бы упорно добивался развития болезни дочери…

Метод себя не оправдал. Лючия внезапно бросила графику, закатив скандал по поводу того, что ей не заплатили за «Яблоки по пенни». Джойс выслал издателю еще тысячу франков и секретно попросил перевести ей. Сняв меблированную квартиру на рю Галилей, он опять надеялся, что смена обстановки будет благотворной, но Лючия круглые сутки рыдала или бросалась на сиделок с кулаками. Один из врачей посоветовал ей пить мелкими глотками морскую воду, и это, как ни странно, почти на месяц помогло.

Затем снова начались истерики и драки. Джойс возил ее от врача к врачу, но это подтверждало лишь две вещи — что он наконец обеспокоен и что дочь неизлечима. Довольно горькую мысль высказывают другие биографы: Джойс был в чрезвычайном затруднении, заканчивая «Поминки…», и Лючией занимался не в последнюю очередь потому, что его проблема отражалась в ее недуге. Ему временами удавалось отстраниться, но чаще всего в эти дни он жестоко упрекал себя в том, что ставил литературу выше здоровья дочери, и теперь наказывал себя парадоксальным, но понятным образом: делал то, что было сейчас невероятно трудно, — писал, не переставая думать о Лючии.

Она ненавидела всех близких. Джойс пытался сохранять терпение и любовь к ней, однако дочь рвалась из дома. Намерение уехать в Лондон и поселиться у мисс Уивер было бы еще год назад вполне фантастическим, но шизофрения разрушает способности критической оценки. Интереснее всего, что Лючия собиралась стать миротворицей и вернуть отношения отца и его благодетельницы к прежней дружбе, но вряд ли Джойс доверил бы ей эту миссию даже в лечебных целях. Он и сам начал искать случая отвлечься; в январе 1933-го он уехал в Руан, где гастролировал Салливан, в компании супругов Жола и того самого сиамца Рене-Улисса, оказавшегося племянником короля Камбоджи. Зимний грипп бесчинствовал в зале, кашляли все, кроме неуязвимого Салливана — он пел в «Сигурде» Рейера. Посидев немного, Джойс заявил, что он болен; едва доехал домой, где выяснилось, что ему хуже, а утром он выбрался из своей комнаты в квартире Леона и потребовал врача. В больнице не нашли ничего, кроме легких проблем с правым глазом. Нервы, сказали врачи. Джойс не согласился — менингит и алкогольное отравление. Но дома дочь кинулась его лечить, что доставило ему несказанное удовольствие. Приехала даже мисс Уивер, но ее больше всего заботило его пьянство, поэтому разговора не получилось; Поль Леон написал, что у больного «сильное раздражение сменяется бессильной яростью, а затем приступами слезливости». В апреле Джойс решил, что страдает от колита, сопровождающегося бессонницей. На вопросы о «Ходе работы» он просто отмахивался. Отчаяние не проходило.

В Цюрих он не мог ехать один, Нора должна была оставаться с Лючией, но их забрали с собой Гьедоны; 22 мая 1933 года все отправились в Цюрих. Джойсу удалось показаться Фогту дважды, и тот нашел, что левому глазу чуть лучше, правому чуть хуже — катаракта почти кальцинировалась, реакция на свет минимальная, сетчатка частично атрофировалась… Слепота или операция предположительно в сентябре — выбор был крайне шаткий, в чем откровенно признался Фогт. Луи Гилле вспоминает, что на осторожный вопрос о возможной потере зрения Джойс бесстрастно ответил:

— Глаза дают очень мало. Я создаю сотни миров, а теряю лишь один из них.

Десятая глава, которую он доделывал, возводила детский урок в историю мира, движение познания. В новом тексте она была самой трудной: сплетаются традиционные средневековые тривиум (грамматика, риторика, логика) и квадривиум (арифметика, музыка, геометрия, астрономия), то есть гуманитарное и естественное знание, и наряду с ними каббала, сплетающая в себе все эти начала и добавляющая к ним глубокую эзотерику. Она начиналась как аллегория-обзор Творения, описание нисхождения Духа в пространстве-времени, возникновение творящей Воли, зачинающей Вселенную, и из первооблика она становится возможностью, приобретает формы и наконец воплощается полностью. Человек воссоздается в своих первых диких вожделениях и запретах, и происходит это внизу в пабе Ирвикера. А на его высоких уровнях, в детской, складывается крохотная, но поразительно четкая модель Человеческой Комедии — с ней разбираются дети и наставник.

Июль Джойсам удалось провести вместе в Эвиан-ле-Бен, затем они уехали на месяц в Цюрих. Дикая сцена, устроенная Лючией на вокзале, все равно не убедила Джойса, что следует наконец довериться специалистам. Неохотно он дал согласие, и ее показали местному светилу доктору Гансу Майеру, главе кафедры психиатрии Цюрихского университета и главному врачу крупнейшей лечебницы города. Он нашел у нее только невротические отклонения. По его совету Лючию направили в Нион, в санаторий «Ле Риве де Пранжин», возглавляемый еще одной знаменитостью — Оскаром Форелем, сыном прославленного психиатра Августа Фореля. Агрессивность ее к тому времени сменилась вялостью, проникнутой страхом, что родители начнут ссориться и бросят ее, и она старалась в их присутствии быть веселой и разговорчивой. Неделю спустя она впала в такую панику, что Джойс забрал ее, несмотря на уговоры Фореля-младшего, убежденного, что сможет справиться с ее состоянием психотерапией, гипнозом и тем, что сейчас называют арт-терапией. Труднее всех приходилось Норе — большая часть забот о дочери падала на нее, а враждебнее всех Лючия относилась именно к матери. Джойса умиляли стойкость и терпение жены, ее спокойное остроумие, но какой ценой она сохраняет его, он не слишком интересовался. Да и она не спорила с тем, как он распоряжается психическим здоровьем, вернее, нездоровьем дочери.