Джойс
Шрифт:
Джойс был достаточно честен сам с собой, чтобы признать, что его отъезд перевешивал все счеты с иезуитами и желание стать врачом. Он увеличивал расстояние между собой и родиной, чтобы понять ее через понимание чужого мира.
Глава седьмая ПАРИЖ, СТИХИ, ГОЛОД
26
Я
Я видел в окнах свет — и свет в распахнутых дверях (У. Б. Йетс «Проклятие Кромвеля», перевод Г. Кружкова).
Мечту о Великой Карьере не сумела погасить даже ничтожная сумма, которую смог наскрести отец сверх оплаты его проезда. Даже трудности, которые он предчувствовал, не могли ему испортить настроения.
Йетс, извещенный загодя, явился на станцию Юстон в шесть утра. Джойс был благодарен и, как писал впоследствии Йетс, «неожиданно дружелюбен», без прежней «ибсенистской ярости». Старший поэт провел с Джойсом целый день, но оставался явно доволен возможностью покровительствовать молодому таланту. Он заказывал ему завтрак, ланч и обед, платил кебменам, сводил его с людьми, которые могли оказаться полезными. Йетс полагал, что Джойс может пробиться, делая статьи о французской литературе, книжные обозрения и время от времени публикуя стихи, поэтому он привел молодого ирландца в редакции «Академи» и «Спикера», а вечером — домой к Артуру Саймонсу, который вот уже десять лет был главным связующим звеном между Парижем и Лондоном.
Саймонс станет главной фигурой в публикации ранних работ Джойса, как позже Эзра Паунд. Корнуоллец, родившийся в Уэльсе, он гордился тем, что не был англичанином; Саймонс тоже приехал в Лондон совсем юным и скоро сумел убедить лондонцев, что это они провинциалы, а не он. Он выискивал ощущения и стал их знатоком, некоторое время даже употреблял гашиш, чтобы подойти к новым ступеням бытия, пускай иллюзорным. Его привлекали все искусства: он был вагнерианцем в музыке и играл Джойсу куски из «Парсифаля», комментируя в манере «девяностников», как назвал это Джойс: «Когда я играю Вагнера, я весь — другой мир». Саймонс в первую же встречу определил Джойса для себя как «зловещего гения и неуверенный талант», а Джойс хохотал над замечанием Йетса, сделанным, когда они были одни: «Саймонс всегда жаждал совершить великий грех, но так и не сумел подняться выше девочек из кордебалета». Оно помогло Джойсу справиться с некоторым потрясением от пышного и неудержимого Саймонса. Однако энтузиазм того был совершенно искренним, а обещание помочь исполнено.
Тем же вечером Джойс отправился поездом в Ньюхейвен, затем пароходом в Дьеп, а оттуда поездом в Париж. С вокзала он поехал прямиком в гостиницу «Корнель» в Латинском квартале, пристанище безденежных британских туристов. Свои рекомендации он пустил в ход немедленно. Доктор Ривьер, физиотерапевт, пригласил его на следующий день позавтракать и устроил потрясающий обед из семи блюд, о котором Джойс радостно писал домой: «Я столько сэкономил!» Джойс также позвонил Мод Тонн, знаменитой музе Йетса, которой тот написал о молодом пришельце, но ее племянница болела, и Мод была в карантине. Она ответила добрым письмом и пригласила позвонить позже, каковым желанием он мучился потом несколько недель, но победил его.
Четвертого декабря Джойс написал свои первые обзоры для «Дейли экспресс» о стихах Уильяма Руни и про книгу Дугласа Джерролда о Джордже Мередите. Они были без подписи и, возможно, заготовлены заранее. В первом он разносил Руни за осквернение хороших стихов патриотизмом и сетовал о тех «великих словах, что делают нас несчастными». Эта фраза так разъярила газету «Нью айришмэн», опубликовавшую стихи, что она, в свою очередь, разнесла обзор, обильно его при этом цитируя.
Пятого он решил, наконец, узнать о своем медицинском будущем. Оказалось, что ему нужна французская степень бакалавра или персональное разрешение от министра образования,
Домой летели бодрые, остроумные и наблюдательные письма. Немало места в них занимали детальные описания строжайшей экономии: «Купил будильник за 4 франка, чтобы вовремя вставать по утрам, потому что школа довольно далеко…» Однако тут же он пишет о чудесной нормандской мебели, которая непременно нужна ему для занятий — всего за пять фунтов. Мать он умиляет обещанием заказать ей из первых же заработков новые челюсти.
Возможно, Джойс побывал на первых занятиях. Биографам он потом рассказывал, что ему пришлось прекратить это, потому что от него потребовали немедленной платы за учебу. Однако возможно и то, что он знал французский хуже, чем требовалось. Дальнейшие его письма — больше о холодном ветре и внезапном ухудшении здоровья.
Болезнь болезнью, однако Джеймс неустанно разыскивает учеников для преподавания английского. В знаменитой уже тогда школе Берлица была вакансия с полной нагрузкой, за 150 франков, или 7 фунтов 10 шиллингов в месяц. Джойс не уверен, занимать ли ее: отложить занятия — это одно, а бесповоротно отказаться от карьеры медика — совсем другое. Пока что он дает частные уроки молодому виноторговцу, социалисту по убеждениям, за фунт в месяц.
Йетс присылает ему не слишком утешительное письмо о возможности публикации его стихов в газетах и очень деликатно намекает, что над последними стихами неплохо бы поработать.
Джойс превосходно выносил одиночество, но не отказы. В отчаянии он пишет родителям, спрашивая разрешения приехать на Рождество. Те соглашаются, и отец в очередной раз пишет закладную на дом, потому что других денег нет. Но и тут его могут принять лишь на неделю. Джойс пишет следующее письмо, где сообщает, что здоровье его стало хуже и он опасается не выдержать поездку через Дьеп, поэтому просит купить ему чуть более дорогой билет на паром Кале — Дувр.
Перед отъездом для поднятия духа он сходил в театр, потом в бордель и сфотографировался в длинном мешковатом пальто и со скорбным выражением лица. Три такие открытки он послал: а) домой, намекая на истощившиеся средства; б) Косгрейву, на школярской латыни описывая проституток Латинского квартала и в) Бирну, заполнив свободное место новым стихотворением. Стихотворение вполне улиссовское: о стонущем море, летящей морской птице, о седых ветрах и ледяных вихрях, несущих и его над неустанно ревущим внизу океаном…
Деньги из Дублина прибыли, 22 декабря он выехал, в Лондоне позвонил Йетсу и в ночь на 23-е был дома. Карточки, посланные им, оказали совершенно непросчитанное действие. Бирн возгордился автографом поэта и показал его Косгрейву, добавив, что никто не знает Джойса так хорошо, как он. Косгрейв безмятежно достал из кармана такую же фотографию и заметил: «Наверное, ты не знаешь именно этого?» Бирн прочитал залихватскую латинскую эпистолу с некоторым ужасом: он ведь просил Джойса не доверять Косгрейву, а детали письма были просто шокирующими. Тогда он вручил Косгрейву обе открытки и сказал: «Ну тогда пусть у тебя будет и эта».
Косгрейв со смехом рассказал Станислаусу об эпизоде и отдал ему открытку Бирна, сказав, что две ему не нужны. Джойс с тех пор выдумывал Бирну обидные клички, но… «Итак, в путь! Пора уходить. Чей-то голос тихо зазвучал в одиноком сердце Стивена, повелевая ему уйти, внушая, что их дружбе пришел конец. Да, он уйдет, он не может ни с кем бороться, он знает свой удел» [27] . Скорее всего, инцидент с открытками только ускорил развязку — дружба стала умирать раньше. Больше в течение дублинских каникул Джойса они с Бирном не виделись.
27
Перевод М. Богословской.