Джуд незаметный
Шрифт:
Во избежание хлопот у Джуда вошло в привычку спускаться в кухню и делить трапезу со всей семьей. Однако для такого случая хозяйка подала ужин наверх, и он принял его, стоя в дверях.
Когда она ушла, он поставил чайник на огонь и вытащил из-под кровати одежду Сью, — она еще далеко не просохла, а толстое шерстяное платье было совсем мокрое. Снова развесив вещи на стульях, он прибавил огня и глубоко задумался, глядя на пар, который тянулся от мокрой одежды в дымоход.
Вдруг Сью позвала:
— Джуд!
— Да? Все в порядке. Как ты себя теперь чувствуешь?
— Лучше. Совсем хорошо. Неужели я спала?
— Одиннадцатый!
— Не может быть! Что же мне делать? — воскликнула она, встрепенувшись.
— Оставайся здесь.
— Я, конечно, согласна… Но… вдруг пойдут разговоры? А ты-то куда денешься?
— Я собираюсь всю ночь сидеть у огня и читать. Завтра воскресенье, мне никуда не надо идти. Быть может, ты избежишь серьезной болезни, если останешься здесь. Не бойся! Мне хорошо. Взгляни, что я раздобыл для тебя. Ужин!
Она села прямо в кресле, и у нее вырвался скорбный вздох.
— Я все еще чувствую слабость, — призналась она. — А думала, что уже все прошло. Мне не следовало бы здесь оставаться, правда?
Ужин все-таки подкрепил ее, а после чая она снова откинулась на спинку кресла, оживилась и повеселела.
Чай, вероятно, был зеленый или слишком крепкий, потому что после него она почувствовала неестественное возбуждение, тогда как самого Джуда, который чая не пил, начало клонить в сон, пока ее слова не привлекли его внимания.
— Ты назвал меня продуктом цивилизации или что-то в этом роде, так ведь? — спросила она, нарушив молчание. — Очень странно, что ты так сказал.
— Почему?
— Да потому, что это до обидного не так. Скорее я являю собой ее отрицание.
— Ты сущий философ. "Отрицание" — какое мудреное слово!
— Разве? Я в самом деле кажусь тебе ученой? — спросила она чуть насмешливо.
— Не то чтобы ученой, а… ты рассуждаешь не как девушка, которая… ну, словом, у которой не было возможности учиться по-настоящему.
— А у меня была такая возможность. Я, правда, не знаю ни латыни, ни греческого, но знакома с их грамматикой. И знаю многих греческих, и латинских классиков по переводам, знаю и других авторов. Я читала Ламприера, Катулла, Марциала, Ювенала, Лукиана, Бомонта и Флетчера, Боккаччо, Скаррона, де Брантома, Стерна, Дефо, Смоллета, Фильдинга, Шекспира, Библию и кое-что еще. Я убедилась, что нездоровый интерес, какой вызывали иные из книг, пропадает, как только с них спадает покров таинственности.
— Ты читала больше меня, — сказал он со вздохом. — Тут есть и не совсем обычные авторы, как ты добралась до них?
— Видишь ли, — ответила она, подумав, — это вышло случайно. Моя жизнь складывалась всецело под влиянием, что называется, странности моего характера. Я не боюсь ни мужчин как таковых, ни их книг. Я общаюсь с ними — в особенности общалась с одним, нет, с двумя — почти как мужчина с мужчиной. Я хочу сказать, что не уподобляюсь большинству женщин, которым вечно внушают стоять на страже своей добродетели. Ведь ни один нормальный мужчина, если только он не сексуальный маньяк, не станет осаждать женщину ни днем, ни ночью, ни дома, ни на улице, если она сама не вызовет его на это. Пока она взглядом не скажет: "Иди ко мне", — он не посмеет к ней приблизиться, и шагу не сделает, если она не подаст ему знака словом или взглядом. Но я хотела сказать о другом: когда мне было
— Ваша дружба оборвалась?
— Да. Он умер, бедняга, года через три после того, как получил диплом и уехал из Кристминстера.
— Ты, наверное, часто видалась с ним?
— Да, мы много бывали вместе — гуляли, читали и все такое — совсем как друзья-мужчины. Он предложил мне переселиться к нему, и я ответила письмом, что согласна. Но когда я приехала к нему в Лондон, я поняла, что он имел в виду нечто совсем другое. Он хотел, чтобы я стала его возлюбленной, но я не была в него влюблена. Я заявила, что уеду, если он не согласится на мои условия, и он согласился. На протяжении пятнадцати месяцев мы жили в одном доме с общей гостиной; он стал сотрудничать в одной из крупных лондонских газет, писать передовые статьи, но потом заболел и был вынужден уехать за границу. Он сказал, что я разбила ему сердце, живя с ним под одной крышей и не допуская его до себя; он никак не мог поверить, что женщина способна на это, и сказал, что я могу плохо кончить, если буду слишком часто злоупотреблять этой игрой. Домой он вернулся только для того, чтобы умереть. После его смерти я горько раскаивалась в своей жестокости, хотя, думаю, он умер от чахотки, а не из-за меня. Я поехала в Сэндборн на похороны и одна только и оплакивала его. Он оставил мне немного денег, — должно быть, за то, что я разбила ему сердце. Вот каковы мужчины — куда лучше женщин!
— О, господи! А что же потом?
— Ну вот, теперь ты на меня рассердился! — воскликнула она, и в ее серебристом голосе вдруг зазвучала низкая трагическая нотка. — Знала бы, ни за что не стала бы рассказывать!
— Нет, я не сержусь. Расскажи мне все.
— Что ж, деньги этого бедняги я поместила неудачно и все потеряла. Некоторое время жила одна под Лондоном, а потом вернулась в Кристминстер, потому что мой отец, — он тогда тоже жил в Лондоне возле Лонг-Эйкра и начал заниматься художественной резьбой по металлу, — не хотел принять меня к себе. Я устроилась в церковной лавке, где ты меня и нашел… Вот видишь, я же говорила, что ты не знаешь, какая я дурная!
Джуд глядел на сидящую в кресле девушку, словно желая глубже распознать существо, которому дал пристанище. Когда он заговорил, голос у него дрожал:
— Как бы ты ни жила в прошлом, Сью, я уверен, что ты так же невинна, как и непосредственна.
— Не так уж я невинна, если развенчала пустую куклу, украшенную твоей мечтой, — сказала она, деланно усмехаясь, однако он почувствовал, что она вот-вот расплачется. — Но у меня не было ни одного любовника, если ты это имеешь в виду! Я осталась, какой была.
— Я тебе верю. Зато другие женщины не остались бы.
— Быть может, они лучше меня. Меня называют холодной, бесчувственной. Но это не так! Самые безудержно эротические поэты бывали самыми сдержанными людьми в повседневной жизни.
— Ты рассказала о своем университетском друге мистеру Филотсону?
— Да, с самого начала. Я никогда не делала из этого секрета.
— И что он сказал?
— Он меня не осудил… сказал только, что я для него все, что моя прошлая жизнь не имеет для него значения, ну и все такое прочее.