Дзюрдзи
Шрифт:
— Аааа! — смеясь, удивился он и пальцем показал на парня. — Ааа! Господа миряне! Это кто же — парень или девка?
И, словно для того, чтобы лучше разглядеть, он нагнул голову сначала в одну, потом в другую сторону.
— Смотрю, смотрю и разобрать не могу! Кажись, парень, а стыдится и прячется за спину батьки, будто девка... Ну, покажись... Подойди к столу, а то я и вправду подумаю, что ты из мужчины в девку обратился!..
Острота его вызвала взрыв грубого смеха; Петр тоже засмеялся и подтолкнул сына к столу.
— Ну, иди, раз старшина зовет...
Клеменс вовсе не был так застенчив, как полагал старшина. Он, правда, закрыл рот рукой,
— Пей, — сказал он, — чтобы скорей усы под носом выросли.
И, долив дополна остальные стаканы, повторил:
— Пейте, господа миряне, пейте!
Все пили и смеялись над Клеменсом; при упоминании об усах он провел пальцем по верхней губе, покрытой золотистым пушком, потом тряхнул головой и бойко выкрикнул:
— Ваше здоровье, господин начальник!
— Будь здоров! — ответил старшина и повернулся к Петру. — В солдаты не забрали, а?
У Петра просветлело лицо.
— Да, не забрали; когда настало время ему идти на жеребьевку, Ясюк был еще мал, а мне стукнуло пятьдесят шесть годков. Брат малолетка, отец старик — вот ему и дали льготу и оставили дома, слава богу...
— Вот и выкрутился, — заметил чей-то голос.
— Ну, счастливец! — добавил кто-то другой.
— Счастливец, — повторил Петр, — только бы господь во всем его так благословил.
Старшина снова налил стакан меду счастливому парню.
— Пей! — крикнул он. — Пей и помни, кто тебя угощает!
Парень заколебался, взглянул на отца, но Петр, довольный скромным поведением сына, как всегда не устоял против приятно щекотавшего его самолюбие почета и ободряюще толкнул Клеменса в локоть:
— Пей, раз старшина приказывает...
Клеменс, развеселясь и совсем уже осмелев, на этот раз не поднес стакан прямо к губам, а поднял его размашистым жестом; немножко меду пролилось на стол, а сам он подскочил:
— Чтоб ваш конь так брыкался! — крикнул он и осушил стакан до дна.
Шутка его до того понравилась окружающим, что, поднимая стаканы, все — один за другим — повторяли:
— Чтоб ваш конь так брыкался, господин начальник, чтоб ваш конь так брыкался!
Это относилось к коню, которого старшина сегодня купил у Петра. Антон Будрак, староста Сухой Долины, человек от природы веселый, а может быть, и себе на уме, кликнув корчмаря, велел принести еще жбан меду. Теперь он угостит старшину и всю компанию. Несколько голосов отказались:
— Не хотим больше меду, коли угощаешь, так давай водки!
Будрак потребовал водки и, налив стакан меду старшине, который предпочитал его другим напиткам, начал:
— Вот какое дело, господин начальник. Хотим затевать тяжбу насчет той земли и лугов... Чтобы давность не прошла... Вы что знаете об этом, то и говорите... Может, что-нибудь нам посоветуете. А дело такое...
И хотя он изрядно выпил меду и немножко водки, довольно толково излагал сущность этого важнейшего для деревни дела. Но Петр, прервав его, стал сам рассказывать. Максим Будрак и трое Лабуд, перебивая друг друга, тоже что-то говорили, подняв невообразимый шум. Однако старшина уже немного понаторел в публичных обсуждениях.
— По очереди, господа миряне, — крикнул он, — говорите по очереди. Сперва один, потом другой, а я буду слушать. Я тут среди всех вас — самый высший, так вы все ко мне, как к отцу...
— Как к отцу! — подтвердили хором мужики, а в этот момент пьяный Шимон подкатился к старшине и, целуя его в плечо, начал:
— Я к вам, господин начальник,
Несколько кулаков протянулось к пьянице и оттолкнуло его, а он, пошатываясь, опять полез к корчмарю, бормоча:
— Хацкель, голубчик, дай водки... Если бога боишься, дай еще два шкалика... У меня малость денег осталось, я заплачу... Горькая беда мне...
Клеменс, заметив, что старшина заводит с хозяевами серьезный деловой разговор, отошел от стола и повернул к очагу, где сидело несколько женщин. Достав привезенную из дому снедь, они тоже закусывали, толковали о нынешней ярмарке, перекорялись или делились своими заботами и тревогами. Едва подошел Клеменс, среди женщин послышался визг, крики, хихиканье. После двух стаканов меду парень повеселел и разошелся: одну молодку из Сухой Долины он ущипнул за руку, другой сказал на ухо такое, что она зарделась, как пион, и закрыла лицо руками. Женщины постарше, не то в шутку, не то и вправду осердясь, отталкивали его кулаками и кричали, чтобы он шел к мужчинам. Однако вскоре все затихли и, поднимаясь на цыпочки, старались через головы других разглядеть вещицу, которую Клеменс вынул из-за пазухи, чтобы показать им. Это был образок какой-то святой в рамке из позолоченной бумаги. Святая была в красном одеянии, с золотой короной на голове, в руке она держала голубую пальму. Яркие, грубо наляпанные краски образка и поблескивавшая на свету позолота рамки вызвали у всех восторженное изумление. Широко раскрыв глаза и рты, женщины смотрели, любовались и расспрашивали, для себя ли Клеменс купил эту прекрасную святую или для кого-нибудь другого? Он-то знал, для кого купил этот образок, но никому не сказал и, заливисто хохоча над любопытством и жадностью, написанными на лицах баб, снова спрятал его за пазуху. Вдруг его окликнул кто-то из компании, болтавшей за бутылочкой возле окна; это был лесник из соседнего имения, маленький, вертлявый, курносый человечек, одетый в полудеревенское, полугородское платье, который сегодня купил корову у его отца.
— Клеменс! — кричал он. — Эй, Клеменс! Иди выпей с нами. За здоровье коровы!
Парень осушил поднесенную ему чарку, потом в припадке буйного веселья подбежал к стоявшей в углу бочке и опрокинул ее — вода хлынула на пол.
— Чтоб корова столько молока давала! — воскликнул он.
От взрыва хохота задрожали стены, женщины, с визгом подбирая юбки, разбежались по углам. Широкая струя воды текла от стены к стене, неся по выбоинам неровного пола яичную скорлупу, кожуру огурцов, головы и хвосты селедок. Клеменс скрылся в толпе мужиков, которые окружили его с чарками в руках; оказавшийся среди них Шимон, тоже с чаркой в руке, поминутно тянул его за рукав, бормоча:
— Одолжи денег, Клеменс, смилуйся, одолжи... хоть сколько-нибудь одолжи... Свои я уже все пропил... Ох, горькая доля мне и моим деткам...
Уже совсем стемнело. Корчмарь поставил на столы в разных местах горницы три тонкие сальные свечки в нечищеных медных подсвечниках.
Степан Дзюрдзя до этой минуты громко разглагольствовал в небольшой компании и, видимо, был счастлив, что хоть раз где-то и кем-то мог верховодить. Когда блеснули огоньки свечек, он заметил старшину, серьезно беседовавшего о чем-то с жителями Сухой Долины. Коричневое, сморщенное лицо Степана горело румянцем от выпитой водки и оживленного разговора, в котором он был главным оратором. Однако его заинтересовало, о чем это соседи толкуют со старшиной, и, подвинувшись ближе, он стал слушать.