Е. эмпатия
Шрифт:
– Где ты это взял, - с нескрываемым раздражением перебивает он.
– Это Белоснежка тебе нагородил?
– Я не спрашивал, - если мы в чем и похожи по-настоящему - так это в дерзости, с которой не стыдимся врываться куда не следует. Белоснежка the Witness, Белоснежка the Райдер, Белоснежка, боюсь, не смог бы изложить всего увиденного, даже если бы захотел, даже на языке жестов. просто не стесняется мне доверять, ведь ему терять нечего, никакой заботы о зависимости, никаких пределов больше никогда, после того как сожрал это все смиренно и не подавился. так что мне даже пиздить ничего не пришлось, просто умереть немножко при помощи подручных средств и разделить с ним наиболее ясные отрывки опытов, как мы обычно делаем друг с другом, пока лежим без сознания рядом, как два трупа в морге, два мертвых близнеца, это безгранично сближает и неизменно оказывается лучше, чем секс.
– Херовая у тебя история, друг, - сообщает полковник с презрением,
– Она слишком длинная и в то же время лишена кое-каких ключевых деталей. Кроме того, что твой техасский акцент меня убивает. Ain't no good a storytella, lad. She snatched from me, I snatched from her, 'twas the only way possible, разойдемся на этом или продолжим?
в чем мы и похожи по-настоящему - так это в ужасе перед утратой контроля, с той только разницей, что я это изредка позволяю, а ты никогда. я уже знаю, что если продолжить, мы рано или поздно упремся в омерзительную однозначность и неизбежное смешение понятий, в словесную перепалку, за которой, вполне возможно, последует драка, потому что мое физическое превосходство из раза в раз его провоцирует, и кто-то отхватит в глаз, кто-то разозлится и разобьет другому губу, и этот контакт будет столь же хорош, как и любой другой, ведь по-настоящему мы похожи в священной формуле похуизма, которую повторяем, как мантру, в особо тревожные моменты, вводя себя в боевой транс, но совсем не так хорош как байки, в которых ты мог бы все это изложить. как ты врывался в запретные зоны, все крушил там и рвал. как пальцы засовывал куда не следует, путаясь в волосах и царапая кожу об осколки кости, в самое скользкое, розовое, еще теплое, жидкое, жирное, и прятал их затем с жадностью у себя во рту, давился и выл, намертво впечатываясь в сетчатку белоснежкиных ясных глаз, за что бил его потом и терзал столько раз в попытках вытрясти это свидетельство из него вместе с духом. уж я-то знаю, как люди воют на смерть, я своего папашу из петли вынимал под этот вой, мне было тогда меньше двенадцати, и в любое другое время такие звуки, исходящие из моей матери, наверное, могли бы меня здорово напугать, но тогда я был за них даже благодарен, так как этот шум начисто лишал меня способности думать и позволял сосредоточиться на механической последовательности действий. это если не упоминать о том, что сломать шею ему не удалось, так что он, должно быть, какое-то время шумел еще после того, как уронил стул, а она притом работала в соседней комнате и даже не пошевелилась. бартер на бартер не хочете? расскажи мне о том, какую истерику закатил, когда ее хоронили, о своем ступоре, в котором оказался по завершению процедур прямо на кладбище, о своем злоключении, в котором она намертво тебя сожрала и вместе с тобой умерла, о своих сварочных методах синтеза новых солдат из ошметков потерянных, а я тебе в ответ поведаю о сладостных визитах к врачам, к которым сводилось мое детство, о том, как она почти позволила своей офтальмологической подруге удалить мне глаз, и единственным, кто этому воспрепятствовал, оказался мой папаша, но не я сам, о том как Трист таял на соседней койке, принося свои запчасти в жертву чужого конфликта, как я охладел многократно, балуясь с заменяемыми запчастями самостоятельно. расскажи, как хрустел хребет того парня, который на всю жизнь остался калекой, послужив средством для выражения ревности, о синих следах на шее твоей матери, на твоих руках, на твоих висках. кем бы я ни был, но в конечном счете i aim to please. в конечном счете мой излюбленный тобой вакуум есть следствие центрабежной силы, избавившей меня от ненужных полутонов, так что везде где нет равнодушия есть катарсис, и всегда, когда он есть, я более жив, чем когда его нет, я говорю это и захлебываюсь, это катарсис во мне говорит, но нет, он не желает быть моим другом, наверное, не желает терять независимость. ведь это нормально - все терять, говорю, идти в бездну, вопрос только в том, потерял ли ты все или кое-что таки прикарманил, это совершенно возмутительно, очевидно, так как он бросается пепельницей, промахивается, конечно, и я хохочу и говорю, что он крысофоб, давая понять, что это не угроза, но он очень обижен и зол. meanwhile я так сильно боюсь его лишиться, что за одно это готов наказывать бесконечно, и это притом, что от меня уже мало что осталось в нескончаемой синаптической сварке, и от того, что я привык называть любовью, оно столь же далеко, как и глубоко, фатальный - хорошее слово, я не хочу быть и тебя отвлекать, отвлекаться от своего бесценного равнодушия. когда-то давно, во время одиноких аутоэротических игрищ с ремнем и удушением я размышлял над тем, насколько каждому принадлежит его индивидуальный опыт, можно ли вообще хоть что-нибудь назвать индивидуальным on a greater scale. к ответу я никогда не пришел, к однозначному уж точно, так что это одна из моих переменных. я размышлял над тем, почему так
the way he loved you oh so tender, когда мы сидим на маленькой скамеечке посреди нигде под шквальным ветром и ждем, пока накроет и размажет, словно уселись встречать цунами в этой кромешной штормовой тьме, от которой меня трясет, воздушные потоки путают меня, так что никакие суперспособности не в помощь, а он во тьме традиционно ничерта не видит, в пасмурной, безлунной тьме, где мне странно становится думать о том, что у меня когда-то были родители, сквозь стиснутые от всех надстроек питбульи челюсти он бессвязно повествует нечто вдогонку нашему утреннему разногласию, он говорит, что речь идет о другом человеке, которого я не хочу вспоминать, который был упрям и слишком наивен, слишком несдержан и тороплив, его звали Иден и он давно умер, слышишь, разве только костей за собой не оставил, чтоб в яму складывать, а в остальном и говорить не о чем. и я спрашиваю, в чем же проблема, раз другой человек, к тому же мертвый, какие угрозы этот несчастный может в себе таить, кроме твоего PTSD и боязни обнаружить, что у вас больше общего, чем ты предпочитаешь верить, и я не пытаюсь таким образом ничего спровоцировать, just tending to the roots the way they gave in voodoo will, не говорить же мне, что я хочу узнать тебя поближе, в самом деле, мы здесь не ради всякой отжившей свое попсы собрались, для этого у нас есть другие, продавшие нас слишком дешево, Иден ни дня в своей жизни не проработал, неожиданно беззаботно сообщает полковник, он подозревал, что этого никогда не потребуется, что его остаток жизни будут носить по улицам в паланкине две дюжины прекрасных маленьких китаянок, Иден был столь непривычен к ответам вроде не знаю, что наебнулся бесповоротно на первом же круге, ее кожа светилась в церковном свечном полумраке чудесно, словно вобрала в себя весь лунный свет, он с самого начала все это предвидел, просто верить в подобное не желал, в то что сам это нажелал, это печальная история человека с четырьмя ходками в психлечебницу, а не мотивирующая сага о герое поднявшемся с колен, если что, я не выдерживаю и снимаю очки чтобы он сиял со мной рядом так ослепительно, измучившись невозможностью разглядеть его как следует, он это как-то распознает, хотя тьма вокруг нас кажется совершенно непроницаемой и чернильной, в ней нет ничего, кроме колебаний черного воздуха, ледяного и вкусного по весне, он говорит, нет, я эту сагу тебе ведать сейчас не собираюсь, выводить вещи из области вероятностей в богомерзкую корпускулярность, если вы понимаете, о чем я, когда все вещи станут такими, мне тут же придет конец, вот тебе весь секрет, и я кладу руку ему на затылок и целую его очень крепко, поначалу промахиваясь мимо рта, так крепко, что он рефлекторно подается назад, терпит какое-то время и высвобождается, но не очень уж яростно, а я не отстаю и вылизываю ему щеки и уши, шею и руки, отчего он отзывается в конце концов и бесится от этого, называя меня какими-то не слишком внятными и лестными словами, я хочу только быть ближе и еще ближе, потому что во все остальные моменты мне слишком холодно, я люблю мерзнуть, чтобы уравнять, оттого что так холодно, вылизать череп, выжрать сердце, я всего лишь хочу объяснить что wearing others' shoes это единственный доступный мне механизм обогащения в безучастии, и спустя много лет этой практики беспредельно пугает невозможность оказаться на чужом месте по причине невозможности это место определить, а получаются такие глупости всякий раз, что лучше бы мне не говорить вообще ничего кроме того что meine Ehre heisst Treue