Эдда кота Мурзавецкого (сборник)

Щербакова Галина Николаевна

И Па треплет меня за холку. Я мурлычу в ответ.

– Вот бы понять, про что он мурлычет, перевести бы это на человеческий язык. Как ты думаешь, дойдет до этого наука?

– А зачем? Ты, что ли, так его не понимаешь? Слова ничего не упрощают и не облегчают. Они, наоборот, все подчас испохабливают.

– Давай мурчать...

– Я бы не возражал. Если бы не великая литература, то я бы с удовольствием забыл слова. Помнишь великого-развеликого Маяковского. Начинается

так: «Слова у нас до важного самого в привычку входят, ветшают, как платья...» Сразу думаешь, какой умница! А он возьми и ляпни: «Хочу сиять заставить заново величественное слово партия». Тут уж впору не слова забыть, а забыть напрочь этого поэта. Не хочу при коте ругаться. Опозорил, сволочь, имя Гоголя и Чехова.

Я знаю, где у них на полке Гоголь, а где Чехов. Гоголь на верхней, и я только смотрю на него снизу вверх. Чехов внизу, мне по росту. Я знаю его запах – следы маминых пальцев.

Я люблю, когда книги в руках Ма и Па. Я тычусь в них, они по-разному пахнут, книги. Их у нас тьма. На них по-разному реагируют люди. Почтальонка, что приносит пенсию, покровительственно, она как бы позволяет им тут жить, у этих старых дураков. Ее подписи на бланках я понимаю именно так: Разрешаю. Соседка презирает книги – это же надо, говорят ее глаза, сколько они накопили в себе пыли. А сосед насмешливо: чем бы, мол, старики не тешились... Он из тех, кто страдает, видя плачущих стариков. Ему хотелось бы всем им помочь, но их так много, а он всего один, и он бежит быстро прочь, прочь от старых медленных лиц. Вот потискать в коридоре меня – самое то для него. Как прекрасны, думает он, ухоженные коты и отвратны плохо пахнущие старики. Но лучше про это не думать, не думать, не думать, и он захлопывает свою дверь. На этот стук всегда откликается придурошным лаем Тошка. И я тороплюсь уйти от этого юного недоумка. А что, если попробовать и взять его на форум? Ну разве что тайно, очень тайно, хотя от его запаха не спрятаться, не скрыться. И я уже жалею обделенного судьбой Тошку, не знающего прекрасного параллельного мира.

Когда я возвращался домой ночью, меня догнала Муська.

– Ну, как они там? На жизнь им хватает? Или тебе не до того, думаешь больше о себе?

Мне хотелось дать ей пощечину. Но она успела сказать:

– Один раз я очень ясно слышала человеческую мысль. Ясно, ясно, как не бывает... Накануне моего ухода из человеческого мира. Ма пригласила ко мне врача. Она с ума сходила от того, что истекал срок моей земной жизни, а мне уже не хотелось ничего. Она этого не понимала. Врач посмотрел на меня и подумал ясно, ясно: «Сколько денег эта дура женщина выбросит ради этой, в сущности,

уже полудохлой кошки». Но деньги взял, выписал каких-то таблеток и ушел. Я умерла через час. Лежу себе как колода, и вдруг полет ввысь, и так замечательно, что я назло врачу подумала: «Ты дурак! Видишь, какая я живая. Видишь, как я лечу». Мне в этот миг даже не думалось о Ма. Она прикорнула возле меня в кресле, Па сладко спал в кровати, а их дочь писала в дневнике: «Придет время и я плюну, схарчу на весь этот дом, на людей и на животных». Я уже летела и не могла разорвать ее дневник и расцарапать ей лицо, но чуть-чуть у меня получилось – хвостом по носу. Она дернулась и записала одно слово: «Ненавижу!» Я не люблю разговаривать об их дочери. Росла себе, росла, вроде как все люди, а потом я увидел, как из нее выпрыгивают черные жабы, а она вся в этот момент – не девочка, а что-то злое и ненавидящее. Она, слава Богу, живет далеко, это спасение для Ма и Па. Горе в том, что они не видели ее жаб, им казалось, что девочке просто не везет, ее, симпатичную, надо сказать, никогда не любили мальчики, видимо, мальчики, в отличие от родителей, чуяли в ней жаб. Так бывает. Смотришь на человека и все тебе о нем ясно, как на ладони, но те, которые очень любят, как раз бывают слепыми.

Господи! Я слушаю и плачу. Бедные мои Па и Ма. Надо мне не бегать на форум так часто, как я это делаю. Я готов этим поступиться.

...Так и есть. Ма растерянная, в наброшенной на плечи шали, стояла в кухне и заглядывала за холодильник.

– Ну и где ты был, господин Мурзавецкий? Так ты меня доведешь до инфаркта.

Я прыгнул ей на руки и сказал ей в шейную ямочку, что я ее люблю, и Ленин любит, и Муська, и Васька, и Том.

– Знаю, знаю, – ответила мама. – Подлиза такой.

Я спрыгнул и пошел в комнату. На столе стояла хрустальная ладья. У нее своя история. В ней любил лежать маленький рыжий Ленин. А когда стал большим, тоже любил это, только теперь хвост его вываливался наружу, получалась ладья с хвостом. Когда Ма вытирает пыль, она обязательно спросит Па:

– Помнишь, как тут любил лежать Манюня-Ленин?

– Это было красивей цветов, – отвечал Па. – После него никто такого не сообразил.

Я подумал, что когда Ма уйдет спать, я заберусь в ладью и узнаю все мысли маленького Ленина, и подумаю о том, что мне есть что рассказать на форуме. О любви, которая есть истинная жизнь, и о войне, против которой надо бы нам восстать. Всем миром наших душ – кошек, собак, птиц, возможно, даже рыб. Вот про кур – не знаю. Иначе зачем мы? Воистину – зачем?