Эдельвейсы — не только цветы
Шрифт:
Попытался сесть, скривил губы от боли…
— Не волнуйтесь! — забеспокоилась Наталка. — Зараз перевязку сделаю. Всэ будэ добрэ.
Она вышла из сарая и тут же вернулась с пузырьком йода в руках. Опустилась на колени, начала снимать окровавленную тряпку с ноги лейтенанта.
Кровь запеклась. Тряпка присохла к ране. Было больно, но он не подавал вида, следил за ее бойкими пальцами, терпел.
— Ось и всэ! — поднялась Наталка. — Еще когда-нибудь вспомните, как я вас лечила.
— Доктор вы мой дорогой, — с благодарностью улыбнулся раненый. Хотел
Во дворе послышались шаги, и в сарай вошел сияющий Донцов. Лихо притопнув, выставил вперед ногу. Он был обут в большие сыромятные постолы.
— Ну, как, а? — улыбнулся солдат.
— Где раздобыл? — сдерживая улыбку, спросил Головеня (уж очень смешно выглядел Донцов в этой обуви!).
— Подарочек, товарищ лейтенант.
— Гм…
— Нежданно-негаданно! — весело продолжал Степан. — Иду, значит, по улице, а бабка из ворот высунулась, подзывает. Миленький, говорит, погоди! Бачу, говорит, набил ты свои солдатские ноженьки… Старая, а видать, понятливая… Смотрю — тащит: носи на здоровье! Меньшой, говорит, себе на жнитво сшил… не пришлось… Там и обулся. Эх, товарищ лейтенант, вот это обувь!
Донцов притопнул и от удовольствия пропел:
Постолы вы постолы, Не велики, не малы. Шиты на ногу, как раз — Пол-аршина про запас!— Да это ж бабка Матрена, — догадалась Наталка.
— Не могу знать. Подарила, а фамилии не назвала.
— Там, на выгоне, живет… Новые ворота.
— Именно так. Новые.
— Тогда она, Гавриловна. — Помолчав, с грустью добавила: — Совсем одна осталась. Двух сынов убили, третьего проводила — тоже не слышно.
Дверь отворилась. Вошел Пруидзе.
Весь день Головеня и его друзья провели в Выселках.
Думали, обсуждали: куда двигаться, как обойти фашистов? Враги и слева и справа устремляются к горам, как видно, собираясь с ходу овладеть ими. Здесь, на хуторе, их пока нет, но ведь появятся. Наверняка прочешут сады, рощу и этот массив конопли, поднявшейся в рост человека.
К ночи небо заволокло тучами, запахло дождем.
— В непогоду — оно сподручнее, — сказал Донцов.
Пруидзе перекинул через плечо связанные ремни, подошел к лейтенанту.
— Прошу.
Став ногою в петлю, будто в стремя, Головеня обхватил солдата за шею: так совсем удобно. Да и солдату легче.
Согнувшись, Пруидзе быстро скрылся со своей ношей в конопле. Донцов поспешил за ними. Наталка, проводив их взглядом, вернулась в дом — молчаливая, угрюмая. Прошла на кухню, в горницу. Представила, как она будет здесь одна. На глаза навернулись слезы. Схватилась за голову: что же делать? Может, пока не поздно, уйти вслед за бойцами? С ними бы хорошо. Да и раненому в пути хоть немного поможет. Ведь надо пройти не километр, не два…
От мысли, что она больше
Тревожила и своя боль, своя нелегкая судьба: осталась одна-одинешенька на всем белом свете. Надо было идти, искать деда, а куда идти? Где он теперь? Может, и в живых нет…
Сидеть, ничего не делая, невмоготу.
Подхватила подойник: пора корову доить. Подошла к сараю, остановилась и минуты две вслушивалась: тишина вокруг, будто и войны нет. Но это только кажется. Здесь она, война, притаилась… Темно в хатах. Пора зажигать огни, а люди не решаются…
— Лыся, Лыся, — поднесла к коровьим губам кусочек хлеба. — Да стой ты, Лысуха!
Теплыми струйками зацвиркало молоко. Стоит, пожевывает Лысуха. Молока, как никогда, много. Только присела, а уже почти полный подойник.
Когда вышла из сарая, вновь подумала о соседях: где они? Кажется, что в хуторе ни одной живой души не осталось; в самом деле, ни шороха, ни звука… Стало страшно. Ступила на крыльцо и вздрогнула, услышав скрип калитки. Кто это?.. Перед ней солдат: в одной руке мешок, другая беспомощно повисла; из прорехи на рукаве выглядывает бинт. Поняла — раненый.
— Может, молоко есть? — тихо спросил незнакомец.
— Только подоила. Парное.
— Давай, — отозвался солдат, опуская мешок на ступеньку. — Парное так парное.
Наталка вынесла кружку, ломоть хлеба:
— Пейте на здоровьечко.
Солдат выпил кружку, зачерпнул вторую.
— Как же вы один… с такой рукой… — посочувствовала девушка.
Он будто не слышал. Зачерпнул еще одну кружку, заговорил отдуваясь:
— На перевал надо… Объясни, как лучше.
— На перевал? — оживилась Наталка. — А ось так, прямо! Бачитэ тополь под окном? Ну, вот, мимо той хаты… Дальше конопля, потом речка… мелкая, в любом месте по колена…
Ей стало жалко солдата и, желая хоть чем-нибудь помочь ему, добавила:
— Только сейчас трое туда ушли… Один, как и вы, раненый. Вы хоть в руку, а у него нога прострелена. Может, нагоните?
Солдат поставил кружку на завалинку, посмотрел на оставшийся ломоть хлеба:
— Маловато в такую дорогу. Тащи паляницу, давай, что там у тебя…
— Может, масла?..
— Неси!
Она быстро вернулась с маслом и хлебом. Солдат завязал мешок, отставил в сторону и вдруг, шагнув к девушке, грубо обхватил ее за талию.
— Ишь ты, какая кругленькая.
— Пустите, у вас же рука ранена!
— Фашистам себя бережешь?
Рванулась, готовая закричать, позвать на помощь. Но кого позовешь? Вокруг ни души.
— Вы же свой, советский!.. Пустите.
Он зажал ей рот ладонью, потянул с крыльца вниз, на разбросанное сено.
Отчаяние охватило девушку.
— Серко! Серко!.. — задыхаясь, закричала она.
Из-под повети, гремя цепью, выскочил пес и с яростью набросился на чужого. Солдат замахал руками, отбиваясь, попятился к калитке. Наталка метнулась в дом и в ту же секунду услышала выстрел. Испуганно взвизгнул Серко. Забилась в угол, притихла: сейчас придет!