Эдельвейсы растут на скалах
Шрифт:
— У тебя, дружочек, голодные отеки. Это не страшно. Но свой эксперимент заканчивай, — в голосе хирурга слышатся строгие нотки. — Можешь есть все подряд, не бойся, не растолстеешь. Боровикова помнишь? — без всякого перехода спрашивает он.
Мне ли не помнить Боровичка!
— Тоже недавно приезжал на проверку. Поступил в медицинский. Хочет стать эндокринологом. Просил, чтобы на практику мы его сюда, к себе, вызывали. Между прочим, фотокарточку показывал: серьезная такая дивчина. В очках. Говорил, однокурсница. Толковый парень.
— Я с ним переписываюсь.
— А гормоны так
— Нет.
— Я тут предложил одному врачу взять твой эксперимент темой для кандидатской, пусть докопается, почему это вы, не имея надпочечников, можете жить без искусственных гормонов.
— А я тоже подумываю, не поступить ли в медицинский.
— А что? Неплохо. На кого? — и хитро прищурился.
— Тоже на эндокринолога!
— Ну, мы еще поговорим об этом.
В кабинет уже несколько раз заглядывали больные.
— Вон уже понабежали, узнали, что ты в отделении. Пойдем, пусть посмотрят на тебя.
У кабинета собрались несколько человек, тоже «Кушинги». Когда мы с Арианом Павловичем вышли, они сразу притихли. Я отлично знаю, о чем все они сейчас думают… С лестничной площадки подходит к нам полная молодая женщина. Сразу видно: «Кушинг».
— Много про вас слышала, — бойко тараторит она на ходу. — Сказали, Овчаров пришел в хирургию. Я бегом сюда. Пока поднялась с четвертого этажа, задохнулась вся.
— Через полгода и ты такая будешь, — обещает Ариан Павлович.
— Ой, даже не верится, — почти с испугом охает она, а в глазах — и радость, и смятение, и надежда — все сразу…
— Мне тоже иногда не верилось, — говорю я.
— А правда, что вас шесть раз резали? — спрашивает другая больная.
— К сожалению, правда.
Кто-то тяжело вздыхает. Мне понятен и этот вздох: в нем и вековечное сомнение человека обрести счастье, и никогда не покидающая вера в то, что фортуна, так долго блуждавшая по свету, не сегодня-завтра набредет на него, и тут он уж заарканит ее! Этих людей совсем не пугает перспектива самим пройти через все то, что прошел я, — их глаза горят надеждой, завистью, нетерпением, решимостью.
— Врачи, чуть что, говорят: «Вот был у нас тяжелейший больной, Овчаров». А какой он из себя? Теперь видим — самый обыкновенный, как и мы.
Когда все разошлись, ко мне подходит, улыбаясь, стройная женщина с копной черных волос.
— Здравствуйце, Макар Иванович, — здоровается она весело. Говорит с заметным белорусским акцентом. Так это ж та, что советовалась, оперироваться ей или нет! Она очень изменилась: похудела, посвежела, помолодела.
— А я так обрадовалась, як узнала, што вы тут. Если б мне не сказали, што это вы, я б вас зроду ня узнала б.
— И я рад!
Она не дает мне договорить:
— А я так благодарна вам за добрый совет. Теперь чувствую себя хорошо. Пью по две таблетки. А вы?
— Обхожусь без таблеток.
— А я боялась. Говорили ж, без таблеток человек проживет не больше трех-четырех дней. Теперь попробую. А это не опасно?
— Посоветуйтесь с Арианом Павловичем.
— А я ж тогда, дура, чуть ня уехала да дому. Хорошо, что Алла Израилевна подсказала поговорить с вами. Счас я уже работаю и па дамашнасци усё делаю. И в гости хожу, и пою, и пляшу.
Мне хочется, чтобы и Нина-Люкс увидела меня таким. Разыскал ее дом. Захожу в кабину лифта. Слышу стук каблучков. И вот в кабину входит элегантно одетая девушка, в беретке, распущенные волосы покрывают плечи. Да это ж Нина!
— Макар Иванович, вы?! Здравствуйте. — Она протягивает ладошку. Я тоже удивлен. Не только тем, что так неожиданно встретились. На работе она ходила с туго заплетенной косой, уложенной на затылке. И вообще она сейчас совсем другая. Выпущенные на волю волосы ей очень к лицу.
Дома Нина представляет меня своим стареньким родителям:
— Это Макар Иванович, тот самый больной, о котором я вам рассказывала.
Вижу, ей приятно, что я помню ее и разыскал.
Я хожу по музеям, выставкам — сколько хватает сил. А по вечерам — в театр. Мне порою не верится, что ад, через который мне пришлось пройти, был на самом деле. А иногда, наоборот, не верится, что все это уже позади.
Для меня и прежде пойти в театр было праздником. Теперь же, сижу ли я в кресле в полутемном зале, впитывая шорохи, звуки настраиваемых инструментов; хожу ли по фойе, любуясь лепкой, искристо-прозрачным сиянием хрусталя и матовым — бронзы старинных люстр; держу ли бокал с янтарным, игристым лимонадом, — все для меня имеет особый, значительный смысл: если для остальных это в порядке вещей, жизнь сама дала им все это, то я добыл сие в бою, вырвал у судьбы, взяв ее за глотку. При каждом удобном случае смотрю на свое отражение в зеркалах и — не узнаю себя… не сразу отыскиваю себя среди других.
Люди, послушайте: если б вы только знали, как это здорово — затеряться среди вас! Я об этом даже мечтать не отваживался. Потому не судите меня строго за то, что глупая, счастливая улыбка не сходит с моего лица.
С тех пор, как стал худеть и убедился, что смерть больше не висит надо мной, я постоянно живу в приподнятом, даже праздничном настроении. На что ни посмотрю, невольно думается, что этого для меня уже могло не быть… Но — оно есть!
5
Разыскал общежитие военной академии, а там — и комнату Истоминых.
— Здесь Истомины живут? — спрашиваю невысокую, возмужавшую за эти годы, похорошевшую Валю, Иванову жену. Она в темном синем трико, в розовой коротенькой кофточке, едва сходящейся на высокой груди.
— Да.
— Здравствуйте… Ты — Валя?
— Да. А… вы кто?
— Когда-то Валя тоже на «ты» меня называла.
— Но кто же вы?
— Даю вводную. Вы с Ванькой только поженились. Когда проезжали нашу заставу, Иван зашел ко мне. «Иди, говорит, приглашай Валю, она в кузове сидит». — Замешательство хозяйки доставляет мне удовольствие. — Не успел я подойти к машине, как ты говоришь: «А я тебя знаю. По фотокарточкам, и Ваня о тебе…»