Единая параллель
Шрифт:
Батальон Вахромеева редел с каждым днем, пополнялся и снова редел — учебным его давно называли только по привычке. Какая уж там учеба, когда сутками продолжались изматывающие бои…
Бессонница вконец измочалила, опустошила солдат. Даже под Сталинградом не было такой страшной, отупляющей души усталости. Люди засыпали на ходу, в атаке иные падали не от пуль, а сморенные зноем и сном. Поистине «падали, как убитые», рискуя быть раздавленными своими же танками или колесами пушек, которые шли прямо в атакующих пехотных подразделениях.
Медленное наступление со вчерашнего
Очень скоро выяснилось, что наступать на открытой местности и наступать в лесу — далеко не одно и то же. Полки и батальоны теряли локтевую связь, сбивались с боевых направлений, плутали в ночном лесу, иногда с боем обрушивались на тылы и фланги своих же частей.
Первая ночь боевых действий в лесу стала кошмарным уроком: батальон Вахромеева атаковал на рассвете село, которое, как потом выяснилось, должно было быть освобождено полком соседней дивизии.
На минных полях и в огне лесных засад батальон потерял почти половину людей, всю приданную артиллерию. Оставшиеся — изодранные, исцарапанные, подавленные неудачей — просто не держались на ногах.
Они уже перешагнули предел человеческих возможностей, и потому, выйдя на опушку, тут же все попадали на мокрую росистую траву. Как по команде. Ни брань, ни выстрелы, ни сигнальные ракеты не помогли — батальон спал мертвым сном.
Надо было оценить обстановку.
Опушка являлась несомненно господствующей высотой. Уже по одному этому не стоило продолжать попытки разбудить солдат: на случай боя лучшей позиции в окрестностях не придумаешь. К тому же внизу, у подножия, перекресток двух полевых дорог — высотка явно контролирует положение.
Главное — не уснуть самому.
«Нужно бы выставить боевое охранение… Лучше из тех отставших, что продолжают поодиночке появляться из леса… Приказать им, пока они не уснули… И еще надо срочно послать связного с донесением в штаб, сообщить свое место… Вот хотя бы Афоньку Прокопьева… Разбудить, растолкать и послать немедленно…»
Чувствуя, как утро начинает меркнуть, растворяться в теплом голубом тумане, Вахромеев тряхнул головой, сделал несколько шагов и сунул лицо в листья дудника, облитые холодной росой. Сразу взбодрился, свернул цигарку — вроде бы просветлело в глазах.
Ощутимо начинало припекать солнце: эка, черти, разлеглись прямо на солнцепеке! Ничего, вот прижарит, расползутся в тень по кустам. А куда деться ему самому и сколько он вообще может выдержать?
Пятеро солдат выкатили из лесу сорокапятку, у них еще хватило сил дотащиться с ней прямо к стоявшему столбом Вахромееву. Тоже повалились на землю, обнимая колеса и лафет. А шедший сзади лейтенант-артиллерист даже доложил Вахромееву, правда далеко не по уставному:
— Прибыли, мать ее перетак! Остальное оставили там — на минах.
Честь
— А снаряды есть? — спросил Вахромеев.
— Сейчас подвезут. Там еще четверо волокут снарядный передок.
Тишина стояла оглушительная. Луговая, раздольная, растушеванная тягучим стрекотом кузнечиков. Звук этот не нарушал тишину, а вплетался в нее, жил в ней баюкающим шуршанием, от которого неудержимо клонило в сон, как от шороха хозяйского веника в уютной вечерней избе…
— Я в бодрости, — сказал лейтенант. — А вам бы часок придавить, товарищ капитан. Надо бы…
Вахромеев судорожно зевнул, отмахнулся: «Тоже нашелся бодряк — у самого глаза слипаются, хоть пальцами раздирай».
— Тут должны быть окопы, — сказал артиллерист. — Мы с пушкой вышли как раз на вырубку. Свежие пеньки — значит, немцы недавно рубили, чтобы стенки окопов крепить. Аккуратисты.
Окопы они в самом деле вскоре обнаружили: по северному склону высоты. Свежие, добротные, с брустверами, хорошо заделанными дерном — трава еще не успела пожелтеть. Видимо, немцы оставили окопы без боя, отошли по какой-то причине: стреляных гильз нигде не видно. И вообще окопы эти внушали смутное подозрение: вроде заготовленные впрок в ожидании хозяина.
Лейтенант обнаружил у кустов терновника командирский блиндаж с легким, пустяковым накатом. Спустился туда, да так и не вылез: слышно было — сразу захрапел в холодке.
Вахромеев размышлял: что же делать?
В любом случае надо дать людям поспать хотя бы час-полтора — война от этого не остановится. Все остальное потом: связь с полком, доклад обстановки, новое задание. И «фитиль», который наверняка уже приготовлен для него в штабе полка, а может, и у самого комдива.
Ничего, подождут с «фитилем»…
Никак не мог вспомнить фамилию лейтенанта-артиллериста, командира приданной вчера, а сегодня уже не существующей артбатареи. А звали его Боря — это точно. Ночью в бою на просеке артиллеристы все орали, таскаясь со своими пушчонками: «Боря приказал сюда, Боря — велел туда!» Дрыхнет Боря, тоже умотался вдрызг…
Слева, между сосняком и лесополосой, золотился ржаной клин — налитые колосья узрели под серп. Рожь чуть-чуть шевелилась на ветру, будто плескалась речная гладь, а за лесным мысом сразу разливалась вширь мерцающим половодьем.
Вахромеев присел под ракиту, положив на колени автомат, прищурился, зачарованный переливчатой игрой спелых колосьев, и вдруг остро, освежающе приятно ощутил речную прохладу, с удивлением увидел, как ржаная полоса меняла окраску: светлела, голубела, набирала прозрачность и вот уже сделалась сизой полуденной заводью.
Он увидел родную Шульбу такой, какой виделась она ему из окошка сельсовета: с огромным водопойным плесом, с малинниками на противоположном косогоре, с гранитными крутолобыми камнями, облитыми волной, и стрекозами, которые неподвижно подолгу торчат в воздухе, будто разглядывая галечное дно своими глазищами, похожими на глянцевые зерна марьина коренья.