Единорог и три короны
Шрифт:
В полдень и вечером он иногда обедал и ужинал в камере узницы, однако почти не заговаривал с ней, сохраняя тот рассеянно-высокомерный вид, с которым появился в первый раз. Было видно, что поручение короля гнетет его и роль тюремщика в тягость, — он исполнял приказ, как подобает солдату, но подчеркнуто торопился уйти.
И перед уходом он неизменно приковывал Камиллу к кровати. Поначалу она пыталась как-то смягчить его и заверяла, что уже не помышляет о бегстве… Она даже попросила у него прощения, говоря, что достаточно наказана за свой безрассудный поступок… Она молила, плакала, впадала в ярость и снова униженно
Он перестал расспрашивать ее, как если бы его интерес к таинственной узнице внезапно иссяк. Оскорбленная этой холодностью, она также ушла в молчание, с покорным достоинством снося свое положение и не протестуя, когда на нее надевали в очередной раз цепи.
К узам она постепенно привыкла. Ей даже удавалось заснуть в чрезвычайно неудобной позе — по милости шевалье она лежала словно на плахе для четвертования. Только вот дни казались ей нескончаемо долгими, поэтому она научилась радоваться любому проявлению жизни — жадно следила за мышами, которые сновали по полу, подбирая хлебные крошки, и за птицами, подлетавшими иногда к ее окну. Она изучала рисунок камней на потолке и тоскливо вслушивалась в далекий звон колоколов…
Больше, чем для кого либо другого, это существование было невыносимым для Камиллы, выросшей на вольном воздухе и в постоянном движении. Незаметно для себя самой она погружалась в состояние полной прострации, увядала как цветок, лишенный света, — потеряла аппетит, стала бледной и вялой, превращаясь в тень прежней цветущей девушки. Она не реагировала даже на приход неотразимого шевалье, при виде которого у нее прежде начинало неистово биться сердце.
Через несколько дней Филипп заметил, что узница очень плохо выглядит, и решил, что надо выводить ее утром и вечером на небольшую прогулку. Для пущей предосторожности он выбрал местом гуляния вершину сторожевой башни высотой в двадцать пять метров — она возвышалась в угловой части тюрьмы, а внизу чернели темные воды глубокого крепостного рва.
Узнав, что ее будут выпускать на воздух, Камилла едва не расплакалась от радости.
Она шла за д’Амбремоном, который безмолвно поднимался по винтовой лестнице. Ноги у девушки подкашивались, она задыхалась от усилий и в какой-то момент вынуждена была, чтобы не упасть, ухватиться за руку шевалье. Тот отпрянул и выхватил из-за пояса заряженный пистолет, с которым никогда не расставался.
Камилла слабо улыбнулась:
— Чего вы боитесь? Неужели вы думаете, что я способна напасть на вас? Я и на ногах-то стою с трудом.
Дворянин не ответил, продолжая держать узницу под прицелом.
— Наверное, я должна гордиться тем, что нагнала на вас такого страху, — со вздохом произнесла Камилла, отворачиваясь от молодого офицера.
Наконец они поднялись наверх, и девушка смогла осмотреться. Вершина башни представляла собой небольшую площадку, окаймленную довольно высокими зубцами. Отсюда открывался изумительный вид на город.
Камилла с восхищением смотрела на огромную столицу королевства, которая сверху напоминала своеобразную шахматную доску. Архитекторы, стремясь к симметрии, возводили новые здания вдоль старых римских дорог, сходившихся в центре под прямым углом. Да, новый Турин, устремляясь в будущее, не порывал связей с прошлым — это был уникальный
Девушка с гордостью подумала, что блеском своим Турин обязан ее предкам, и в частности деду — Виктору-Амедею II. Но эта мысль сразу заставила Камиллу вернуться на землю, ведь собственное ее положение было весьма незавидным — наследница герцогов Савойских прозябала в тюрьме!
Узница покосилась на своего стража. Филипп, сжав зубы, держал ее под прицелом своего пистолета и не спускал с нее глаз ни на секунду. Она мысленно спросила себя, чего он так боится — не думает же он, что она способна наброситься на него или прыгнуть с башни вниз? Машинально наклонившись между зубцами, она увидела глубокий ров с черной водой и невольно вздрогнула — на высоте у нее всегда кружилась голова.
— Какая темная вода! Там глубоко? — поинтересовалась она с невинным видом.
— Да, — лаконично ответил молодой дворянин.
Она вздохнула, понимая, что большего от него не добиться. Внезапно на нее навалилась страшная усталость, и она мрачно сказала:
— Давайте вернемся.
Но постепенно солнце и воздух сделали свое дело — здоровье Камиллы значительно улучшилось. Она словно бы возрождалась к жизни благодаря этим ежедневным прогулкам. К ней возвращались силы, а вместе с ними и желание бороться.
Прежде всего необходимо наладить связь с друзьями — лишь от них могла она узнать, как продвигаются дела! Задача эта оказалась гораздо труднее, чем в первый раз. Подать сигнал из окна камеры невозможно, ибо она прикована к кровати; когда же шевалье на короткое время освобождал свою пленницу, то следил за каждым ее движением. Оставалось только одно — воспользоваться прогулками на вершине башни. Однако д’Амбремон и здесь не упускал девушку из виду, и ничто не могло поколебать его бдительности.
Тогда Камилла решила, что сигналом должны стать ее длинные белокурые волосы. Во время одной из прогулок она прислонилась спиной к стене и откинула голову назад, чтобы ветер свободно трепал кудри.
Она боялась, что это вызовет недовольство шевалье, но Филипп не повел и бровью — создавалось впечатление, будто он исполняет порученное ему дело с холодным бездушием машины. Пристально следя за узницей, он делал вид, что не замечает ее красоты, и сохранял бесстрастное выражение лица, даже когда прелестные формы молодой женщины просвечивали на солнце сквозь рубаху.
Камилла стояла, закинув голову, до тех пор пока у нее не заныло в затылке. Затем повернулась и стала с надеждой вглядываться вдаль, но не обнаружила никаких следов Тибора или Пьера. Все ее усилия напрасны!
Разочарование оказалось слишком сильным, и она подошла к д’Амбремону — ей нужно получить хоть какие-то сведения, и только шевалье мог помочь в этом. Эта неизвестность сведет ее с ума!
— Сударь, — робко произнесла она, — отчего вы не желаете со мной разговаривать?
Филипп не выносил, когда она обращалась к нему таким кротким тоном, ибо у него сразу же возникало непреодолимое желание защитить ее от грозивших ей опасностей, а подобная слабость могла иметь самые неприятные последствия. Он заставлял себя думать о ране, которую она ему нанесла, и это обычно помогало — к нему возвращалось чувство спасительной ненависти, делая его безжалостным и непреклонным.