Единственная для принца
Шрифт:
Почему не появились родители, которых она ждала уже несколько лет? Где мать и отец? Что происходит?
Прочтя письмо один раз, второй и третий, убедившись, что не ошибается, и в самом деле ей придется своё первое совершеннолетие, как все предыдущие дни рождения, отмечать в монастыре, Лали расстроилась. Нет, не просто расстроилась. Она пришла в неистовство, впала в ярость.
Вернувшись в общую спальню, она разрыдалась, наговорила гадостей тем немногим девочкам, с которыми у неё были более-менее теплые отношения, а с теми, с кем не
Сестры еле оттащили молоденькую графиню от плачущих и скулящих жертв. Как Лали потом объясняла настоятельнице, пряча глаза, она очень давно хотела это сделать и вот, наконец, не удержала и выплеснула злость.
Её ругали долго, рассказывали спокойно и в сердцах, как подобает вести себя юной графине, а как – нет. Её даже наказали – заперли на неделю в келье, где обычно обретались болеющие или слишком строптивые. Но это было и к лучшему.
За неделю девушка отоспалась, отдохнула от шумной общей спальни, которая хоть и стала привычна за столько лет, всё же не могла не раздражать своим многоголосьем и постоянной суетой, и обдумала свой поступок, свою прошедшую и будущую жизнь, приняла кое-какие решения и вынесла важные уроки. Тишина очень этому способствовала. И когда дежурная сестра выпустила её из карцера, Лали попросила о встрече с матушкой-настоятельницей.
Со свежим, умытым, но очень печальным лицом тихо вошла к матушке, и присела в положенном книксене. Пожилая сестра смотрела вопросительно и устало.
– Матушка! – Лали подняла от пола глаза, полные страдания. – Спасибо, что дали мне время подумать! – Благодарность была искренней, и девушка показала всю её без утайки. – Я поняла, что ошибалась! – Это тоже было правдой. – Я много думала и поняла, что здесь, в монастыре, я получила так много из того, что мне пригодится в жизни. Я поняла, что моя вспышка была по крайней мере несправедливой.
Лали перевела задумчивый взгляд в окно и продолжила:
– Я была неправа. Простите. Письмо тётушки разрушило многие мои мечты, я почувствовала себя обманутой и оскорблённой. Моя вспышка в других условиях была бы направлена на автора письма, но в тот момент я не могла рассуждать, и теперь мне стыдно за слова, что мною были сказаны, и, – она снова глядела на матушку с болью и страданием, – за поступки, которые я совершила.
Матушка с интересом и пониманием взглянула на свою воспитанницу. Звучали слова не ребенка, но взрослого рассудительного человека. Девушка продолжила:
– Я поняла, что мне не хватает сдержанности. Для её развития я придумала несколько упражнений, и если бы вы могли мне помочь, я была бы вам крайне благодарна. Я одна не справлюсь.
Удивление на матушкином лице показало, что Лали на правильном пути.
– Да, деточка. И что же это за упражнения?
– Мне нужно, чтобы меня испытывали на прочность! – решительно заявила она и посмотрела в глаза собеседнице. Та явно ничего не понимала.
– Вот есть же у сестер послушание? Кто-то на кухне работает, кто-то
Настоятельница мягко улыбнулась. Подумала: «Возможность подумать в одиночестве творит чудеса!» и порадовалась своей находчивости, вслух же сказала:
– Не совсем верно, деточка. В ком-то гордыня, в ком-то тщеславие, в ком-то леность. Ты же знаешь, грехов много.
– Да, матушка! Я помню, нам объясняли, то стоит потянуть за ниточку хоть одного греха, как весь клубок станет разматываться. Вот я и поняла, что мне нужно начать со сдержанности.
– Деточка, возможно, твоя несдержанность вовсе не тот грех, с которым в твоей душе надо бороться. Может, это прикрытие для гордости или себялюбия?
Немолодая сестра не случайно была настоятельницей. Однако молоденькой графине Релюсьен совсем не нужно было искоренять в себе гордость или себялюбие. Ей нужно было тренировать в себе сдержанность. Именно сдержанность сможет прикрыть и гнев, и гордость, и тщеславие, и... что там ещё не принято демонстрировать в обществе?
Лали наклонила голову ниже и закусила губу – сдержаться, сдержаться и не начать настаивать, иначе будет перебор. Матушка прищурилась, рассматривая фигурку девушки, её лицо.
– Давай, Лалианна, сделаем так. Я не буду давать тебе никакого подобного послушания, ты и сама можешь в этом упражняться. Но я помогу тебе по-другому. Ты будешь приходить ко мне каждый вечер и рассказывать о тех случаях, когда тебе хотелось вспылить, разозлиться, но ты сдержалась.
Лали задумалась – сдержанность ей нужна, но и то, как она над собой работает, матушка знать тоже должна. Как ещё замазать, стереть из памяти человека, от которого она зависит, то, что она натворила? Значит, нужно соглашаться.
К тому моменту, когда начались летние каникулы, и за Лали приехала карета тётушки, в рекомендательном письме выпускницы монастырской школы для благородных девиц графини Лалианны Релюсьен было написано, что та показала себя умной, рассудительной девицей, способной видеть свои ошибки, исправлять их и улучшать свой характер. Упоминание о случае с выдиранием волос, криками и истерикой в документ не вошло. Это было целью номер один в списке девушки. А сама она заметила, что свои неодобряемые окружением порывы научилась сдерживать заметно лучше, и срывов больше не было.
Она научилась сдерживаться, не проявлять своих истинных чувств и намерений, потому, наверное, смогла сдержать себя, когда после семейного ужина рядом с двоюродными сестрами, которые щебетали о нарядах и предстоящем закрытии сезона в королевском дворце, тетушка, взяв её под локоток, отвела в сторону.
– Нам надо кое-что обсудить.
Лали встревожилась, но милая улыбка любящей племянницы никуда не делась.
– Да, сударыня. У меня тоже есть вопросы, которые мне бы хотелось обсудить с вами наедине.