Единственная любовь Казановы
Шрифт:
— Какое значение имеют сейчас слова? — сказала Анриетта. — Ты пытаешься вернуть меня на пьедестал, с которого сам меня сбросил. К чему мучить себя мыслями о том, что могло бы быть, когда уже слишком поздно?
— А разве то, что ты говоришь, не указывает на сожаление, не менее горькое, чем у Данте? — воскликнул он. — Вспоминать о счастье в годину бедствий — горше этого ничего быть не может, особенно если виноват ты сам. Но я не бог, и я же не женщина — я мужчина, и притом глупый мужчина, а потому я чувствую сожаление. Чувство это бесполезное, если тебе угодно, но тем не менее
Вот теперь он растрогал ее, унизился, не став жалким, а это ведь одна из жертв, каких требует оскорбленное любящее сердце.
— Нет нужды сожалеть, — сказала она уже мягче, — я по-прежнему считаю, что тебе следует отдохнуть…
— Чтобы ты могла сбежать и улететь, как стая жаворонков осенью!
Казанова сражался изо всех сил — сперва не столько за то, чтобы удержать ее, сколько за то, чтобы она позволила ему попытаться ее удержать. За него было то, что у него не хватило ума не пытаться ее обманывать, — его покаяние, во всяком случае, звучало искренне. А против — то, что он устал и ему трудно было выстраивать свои мысли. Одной мысли, однако, он отчаянно держался: если он сейчас даст Анриетте уехать, она уйдет от него навсегда.
Но ему следовало затаить эту мысль, и он произнес ее вслух лишь в самый последний момент.
Анриетта ничего на это не сказала — лишь спокойно поднялась, чтобы закончить укладку. А он наблюдал за ней, застыв в отчаянии, раздумывая, что же еще сказать, чтобы смягчить ее. Последний предмет туалета был уложен, и Анриетта принялась застегивать саквояж. Казанова пришел ей на помощь, как пришел бы на помощь любой другой женщине.
— Позволь мне.
То, что было непосильно ее хрупким пальчикам, мгновенно поддалось его крепким, стальным пальцам. Неплохо, пожалуй, что ему представился случай показать свое физическое превосходство над ней — пожалуй, единственное, сохранившееся за ним в ее представлении, мрачно подумал он. Затем, когда она безразличным тоном поблагодарила его, он импульсивно взял ее руку.
— Ты же не порвешь со мной так безжалостно? — взмолился он. — Наказывая меня, ты наказываешь себя. Слишком большое ты придаешь всему этому значение. Позволь мне поехать с тобой.
— Но, — с легкой горечью, однако безо всякой мстительности сказала она, — в таком случае я отберу тебя у твоей другой любви. А я намерена вернуть тебя Мариетте.
Ему хотелось нетерпеливо взмахнуть рукой, но он сдержался.
— Если бы там была идиллия, — сказал он и попытался улыбнуться, — я не стоял бы здесь и не умолял бы тебя взять назад то, чего ты никогда не теряла. Я просил бы у Мариетты извинения за то, что уезжаю…
— В таком случае иди к ней! — пылко воскликнула Анриетта.
— Нет! — Наконец-то он увидел слабый лучик надежды: ее терпимость к Мариетте все-таки дала трещину и переродилась в ревность. — В этом нет нужны, но я напишу ей, если…
— Если — что?
— Если ты обещаешь мне, что я могу поехать с тобой.
— И что же ты ей скажешь?
Он пожал плечами.
— Ты увидишь письмо, когда оно будет написано, но зачем его писать, пока я не уверен в том, что мы не расстанемся?
— А какой смысл в том, чтобы оставаться вместе, если любое легкое
Казанова не стал пытаться доказывать обратное. Ему казалось, что он уже достаточно привел доказательств — да и она тоже — и что настало время испробовать что-то более веское.
Он быстро привлек ее к себе и прильнул губами к ее губам. Она с мгновение сопротивлялась, потом беспомощно уступила его поцелуям. Он же не отпускал ее, пока не уверился, что одержал победу — не окончательную, но, по крайней мере, у него появился шанс вернуть Анриетту.
— Так я могу поехать с тобой? — прошептал он.
Она наклонила голову — не слишком охотно, подумал он, но все же наклонила.
— Ты обещаешь? — не отступался он.
— Если ты, в свою очередь, обещаешь отдохнуть, пока не настанет время ехать.
— А ты все устроила? И для меня будет место в карете?
— Да. А теперь отдыхай.
Ни слова не говоря, Казанова повернулся, подошел к дивану и лег. Анриетта взяла его теплый плащ для путешествий, накрыла им Казанову и, как ребенку, подоткнула концы.
— Спасибо, — с улыбкой сказал он.
Она нагнулась и коснулась губами его лба.
— Спасибо, — повторил он с еще большей благодарностью и, когда она уже повернулась, чтобы уйти, добавил: — Кстати, а куда мы едем?
— В Венецию, — сказала она уже с порога.
— В… — Он даже приподнялся на локте от удивления. Казалось, он хотел что-то добавить, что-то возразить, подумала она, но он ничего не сказал и, снова опустившись на диван, закрыл глаза, а она повернулась и вышла.
Оба совсем забыли про письмо Мариетте.
Путешествие через Апеннины в Болонью, а оттуда через Феррару, Ровиго и Падую — в Венецию особенно приятно весной, когда едешь в карете с милым сердцу спутником. По дороге не было никаких неприятных происшествий, и, когда Флоренция и связанные с нею горькие воспоминания остались позади, Казанова и Анриетта снова вступили в медовый месяц, только на этот раз в меду был привкус червоточинки, как бы предупреждение. Казанова понимал, что он, так сказать, проходит испытательный срок, но по мере того, как они ехали дальше — не спеша, только при солнце, — он преисполнялся все большей уверенности в себе, а когда они вновь вступили в его родной город, где мрамор и вода, и он обратился на венецианском диалекте к гондольеру, помогая Анриетте сесть в лодку, Казанова снова почувствовал себя самим собой.
В пути было лишь одно небольшое происшествие, в котором не было, по сути дела, ничего неприятного, если не считать возможных последствий. Когда они выходили из гостиницы в Болонье, Анриетта вдруг взяла Казанову за локоть и шепотом спросила:
— Кто этот человек? Смотри, вон тот, смуглый, с бородой и без шляпы?
— Какой человек? — По такому туманному описанию Казанова не мог определить, кого она имеет в виду. — Он что-то сделал?.. Кто?..
— Я видела его дважды во Флоренции, а это все равно как если бы я видела его сотни раз, — сказала она. — Похоже, он за мной шпионит. Вон тот! Он уходит! Он заметил, что мы говорим о нем.