Единственная любовь Казановы
Шрифт:
— Если венецианцы столь низко пали или настолько глупы, что их можно подкупить и выманить из бастионов, составляющих их собственную силу, пусть теряют эти бастионы — иного они не заслуживают, — нетерпеливо ответствовал он. — Да разве могли венецианцы любой другой эпохи быть повинны в таком?.. Но зачем мы теряем время на эти академические вопросы? Нам надо думать о собственной жизни. Я бы предпочел, чтобы ты никогда не имела ничего общего с этой грязной интригой… но ты была пешкой, девушкой, на чьих благородных чувствах решили сыграть. Так или иначе, теперь все это позади.
— Разве можно что-то
— Пф! — Лицо Казановы исказилось отвращением. — Ты хочешь сказать, что намерена?.. Но ты же это несерьезно. Так или иначе, я этого не допущу.
— Как же ты меня остановишь?
— Очень просто, — сказал он, уже не сдерживаясь, но и не пережимая. — Я буду держать тебя в объятиях до тех пор, пока ты не пообещаешь уехать со мной — и уже на сей раз без расставаний.
Анриетта невольно улыбнулась.
— Чему ты смеешься? — поспешил спросить он. — Что тут такого забавного?
— Не просишь ли ты меня пожертвовать ради тебя слишком уж многим? — заметила она, а глаза говорили, что вопрос задан не всерьез.
— Ничуть! — Он сделал вид, что отнесся к ее вопросу не легковесно, а воспринял его au pied de la lettre [85] . — Даже если тебе и вернут твои владения, в чем я сомневаюсь, ты навеки останешься их рабой…
— Ты забываешь об огромной привилегии быть представленной ко двору… преемника ее величества… и о еще большей привилегии — ты об этом ведь слышал? — быть выданной «за порядочного немца, который за хорошее приданое закроет глаза на небольшую погрешность»!
85
Буквально (фр.).
— Будь он проклят за такую наглость! — сказал Казанова, не в силах удержаться от смеха, хотя это и возмутило его.
— А кроме того, — Анриетта вновь обрела серьезность, — если мы, как ты предлагаешь, уедем вместе, не станем ли мы предателями?
— Что?! За то, что мы отказываемся заниматься грязным шпионажем для них? В любом случае разве наша верность друг другу не важнее нашей верности их превосходительствам и ее величеству? Анриетта, мужчины и женщины любили друг друга и держались вместе с сотворения мира, и так будет, пока архангел Гавриил не протрубит в свой почтовый рожок или во что-то там еще. Через тысячу лет Венецианской республики и Священной Римской империи, возможно, уже и не будет, а влюбленные… и дети… будут по-прежнему. Почему я говорю — через тысячу лет? Венецианская республика и Римская империя, возможно, и века не продержатся.
— О-о! — Анриетта, будучи консервативной, как все женщины, была потрясена даже мыслью о подобных катаклизмических переменах. — Но Венеция просуществовала почти тысячу лет, а Австрия — величайшая в мире военная держава!
— Я этого не оспариваю, — не отступал Казанова, — но могу держать пари: человеческая природа переживет обеих…
— Ну,
Это была отрезвляющая мысль или мысли, и Казанове пришлось вернуться в реальность настоящего.
— Ты права, — сказал он. — Мессер гранде грозил мне именно такой карой, если я изменю и не выполню своей миссии. Мы должны быть очень осторожны. Рука у Венеции длинная.
— Хм! — презрительно хмыкнула Анриетта. — И в половину не такая длинная и в десять раз менее могущественная, чем рука Австрии, — вот чего мы должны больше всего опасаться.
— Ну, не будем об этом спорить, — сказал Казанова, пораженный ее убежденностью и оскорбленный в своем местническом патриотизме при мысли, что какая-либо держава может иметь более могущественную и мстительную тайную полицию, чем Венеция. — Вот что я предлагаю. Сегодняшнюю ночь проведем здесь, а завтра переберемся в мою гостиницу — она милях в семи или восьми отсюда. У меня там очень славная комната, записанная за мной и оплаченная до четверга, и люди там учтивые. Мы проведем там два-три дня, а потом решим, куда ехать, хотя я лично предложил бы Париж. Мы могли бы сесть на корабль в Генуе и доехать до Марселя…
— Ты это серьезно? недоверчиво спросила она.
— То есть? — переспросил Казанова, глядя на нее в упор. — Конечно, серьезно. А что плохого в таком плане?
— Ах, Джакомо, Джакомо! Я думала, ты все знаешь, а есть, по крайней мере, одно обстоятельство — самое для нас важное, — о котором ты явно ничего не знаешь. — Вид у нее был удрученный, и она сидела, покачивая головой, как обычно делают люди, пытаясь найти выход из сложного, затруднительного положения.
— О чем я не знаю? — весьма оскорбленным тоном спросил Казанова.
— О могуществе и мстительности Священной Римской империи. О необычайно разветвленной сети ее многочисленной тайной полиции дома и за границей. Почему, ты думаешь, я была так хорошо осведомлена о тебе? Да просто потому, что могла пользоваться информацией австрийской тайной полиции в Италии, которая стала следить за тобой с того момента, как ты соприкоснулся с Шаумбургом. Каким образом, ты полагаешь, я могла послать тебе записку в тот погребок в Риме или как я могла знать о твоих отношениях с донной Джульеттой?
— Это она донесла на меня государственным инквизиторам? — чуть ли не робко спросил Казанова, положительно сокрушенный ее осведомленностью…
— Донна Джульетта? — Анриетта была явно удивлена его вопросом. — Что заставляет тебя так думать?
— Лишь то, что ее гондола обогнала нашу во время праздника обручения с морем, и я уверен, что она узнала меня, а может быть, и тебя.
— Я понятия об этом не имела! — воскликнула Анриетта, искренне удивленная. — Я полагала, что…