Единственная революция
Шрифт:
Повторение слов, молитв, – действие самогипнотическое, самоограничивающее и разрушительное. Изоляция мысли всегда происходит внутри поля известного, и ответ на молитву является реакцией известного.
Медитация далека от этого. Мысль не способна войти в её поле; здесь нет разделения, поэтому нет и отождествления. Медитация существует в открытом пространстве; в ней нет места тайне. Здесь всё открыто, всё ясно; тогда существует и красота любви.
Было раннее весеннее утро; с запада по голубому небу легко двигались редкие хлопья облаков. Запел петух, и было странно слышать его в переполненном городе. Начал он рано и в течение почти двух часов продолжал провозглашать приход дня. Деревья всё ещё стояли голыми, но на фоне ясного
Если вы были очень спокойны, без какой-либо мысли, вспыхивающей в уме, вы оказывались в состоянии уловить низкий колокольный звон какого-то собора. Собор находился, должно быть, где-то далеко, но в краткие промежутки безмолвия между криками петуха вы могли услышать, как волны этого звука приходят к вам, идут дальше вас – вы почти двигались на них, уносились прочь, исчезали в необъятных просторах. Крики петуха и звук далёкого колокола оказывали странное действие. Шумы города ещё не были слышны. Ничто не прерывало ясного звука. Вы не слушали его ушами, вы слушали его сердцем, не мыслью, которая знает, что это – "колокол", а вот это – "петух"; и это был чистый звук. Он исходил из безмолвия, и ваше сердце улавливало его и шло вместе с ним от вечности к вечности. Это не был упорядоченный звук, подобно музыке; это не был и звук безмолвия между двумя нотами; это не был звук, который вы слышите, когда перестаёте разговаривать. Все такие звуки вы слышите умом или ухом. Когда же вы слушаете сердцем, весь мир оказывается наполнен звуком, и ваши глаза видят ясно.
Это была совсем молодая женщина, хорошо одетая, с короткими волосами, весьма способная и умелая. Из того, что она сказала, явствовало, что у неё не было никаких иллюзий о себе. У неё были дети, и в ней чувствовалась определённая серьёзность. Она была, пожалуй, несколько романтична и очень молода, но Восток для неё уже утратил свою ауру мистицизма, что было хорошо. Она говорила просто, без каких-либо колебаний.
«Думаю, я уже давно совершила самоубийство, когда в моей жизни произошло определённое событие; с этим событием моя жизнь кончилась. Конечно, внешне я продолжала функционировать, с детьми и со всем остальным, – но жить я перестала».
– Вы не думаете, что в большинстве своём люди – сознательно или бессознательно – постоянно совершают самоубийство? Крайняя форма этого – прыжок из окна. Но начинается процесс, вероятно, тогда, когда появляется первое противодействие, неудача, разочарование. Мы строим вокруг себя стену, за которой мы и живём своей отдельной жизнью, хотя у нас могут быть мужья, жёны и дети. Эта отдельная жизнь и есть жизнь самоубийства, и она остаётся общепринятой моралью религии и общества. Действия отделения, акты разобщения составляют непрерывную цепь и ведут к войне и саморазрушению. Отделение – самоубийство, и это относится и к индивиду и к сообществу и к нации. Каждый хочет жить жизнью своего особого "я", жизнью эгоцентрической деятельности, жизнью самоизолирующейся скорби, связанной со следованию стереотипу. Когда верование и догма держат вас за руку – это самоубийство. До происшедшего события вы вложили и свою жизнь и всё движение жизни в одного, выделенного из многих; и когда этот один человек умирает, или же божество оказывается разрушенным, вместе с ним уходит и ваша жизнь – и получается, что жить вам незачем. Если вы необычайно умны, вы придумываете для жизни какой-то смысл, – так всегда делали специалисты, – однако, связав себя этим смыслом, вы уже совершаете самоубийство. Всякая связанность – это самоубийство, будь то во имя Бога, во имя социализма или во имя чего-либо другого.
Вы, мадам, – и это говорится не из жестокости, – перестали существовать потому, что не смогли получить то, чего вы хотели; или же оно было отнято у вас; или вам хотелось пройти через какую-то отдельную особую дверь, которая была плотно закрыта. Как печаль и удовольствие замыкают в себе, так приятие и упорство порождают свой собственный мрак разобщённости. Мы не живём, мы постоянно совершаем самоубийство. Жизнь начинается лишь тогда, когда кончается акт самоубийства.
«Мне
– Вы не можете вернуться назад; если бы вы вернулись назад, вы стали бы следовать старому стереотипу, и скорбь последовала бы за вами, подобно облаку, движимому ветром. Единственное, что вы можете сделать, – это увидеть, что прожить свою жизнь в разделении, в тайне, требуя продолжения наслаждения, – значит призывать разобщение смерти. В разобщении нет любви. Любовь не привязана к личности. Наслаждение и тот, кто ищет его, строят замкнутую стену разобщения. Никакой смерти нет, когда прекращается всякая приверженность чему бы то ни было. Самопознание – открытая дверь.
– 5-
Медитация – окончание слова. Безмолвие не вызывается словом, ибо слово – это мысль. Действие, проистекающее из безмолвия, совершенно отлично от действия, порождённого словом; медитация – это освобождение ума от всех символов, образов и воспоминаний.
В то утро высокие тополя своими свежими, новыми листьями играли в движении ветерка. Это было весеннее утро, и все холмы были покрыты цветущим миндалём, листьями и яблонями. Вся земля была невероятно живой. Кипарисы были величественными и отчуждёнными, а цветущие деревья соприкасались друг с другом ветвь к ветви, и ряды тополей отбрасывали колеблющиеся тени. Около дороги струились ручейки воды, которая в конце концов станет рекой.
В воздухе был разлит аромат, и каждый холм отличался от других холмов. На некоторых из них стояли дома, окружённые оливами и аллеями кипарисов, ведущими к дому. Между всеми этими пологими холмами вилась дорога.
Это было сверкающее утро, наполненное интенсивной красотой, и мощный автомобиль как-то не казался здесь неуместным. Везде как будто присутствовал необычайный порядок, хотя, конечно, внутри каждого дома был беспорядок – человек, замышляющий и интригующий против другого человека, дети, кричащие, плачущие или насмехающиеся; целая цепь несчастий невидимо протягивалась от дома к дому. Цепь эту никогда не разрывали ни весна, ни осень, ни зима.
Но в то утро происходило возрождение. Эти нежные листья никогда не знали зимы и прихода осени; они были уязвимы и потому невинны.
Из окна можно было увидеть и старый купол собора, облицованного полосатым мрамором, и многоцветную звонницу; внутри же находились тёмные символы печали и надежды. Это было по-настоящему чудесное утро, но странным образом птиц было мало: люди убивают их здесь ради спорта, и их пение было очень тихим.
Это был художник, живописец. Он сказал, что у него талант к живописи, как у другого человека может быть талант к строительству мостов. У него были длинные волосы и тонкие руки, и весь он был замкнут в мечтах, посвящённых собственной одарённости. По временам он выходил из этих грёз, во время беседы или объяснений, а затем снова возвращался в своё убежище. Он рассказывал, что на его картины существует спрос и у него было несколько персональных выставок. Он весьма гордился этим, о чём свидетельствовал и его голос.
Существует армия, замкнутая в стенах своих собственных интересов; бизнесмен заключён в сталь и стекло; домашняя хозяйка хлопочет дома в ожидании мужа и детей. Есть хранитель музея, есть и дирижёр оркестра; каждый из них живёт внутри своего фрагмента жизни, и каждый фрагмент становится необычайно важным, вне связи с другими фрагментами и в противоречии с ними, имея свои собственные почести, своё социальное величие, своих собственных пророков. Религиозный фрагмент не связан с фабрикой, а фабрика – с художником; генерал не связан с солдатами, как и священник не связан с мирянами. Общество состоит из таких фрагментов, а благотворитель и реформатор стараются как-то скрепить разрозненные куски. Но в этих разделённых, разрозненных и обособленных сферах и ролях – и через них – продолжает существовать человек, со своими заботами, со своей виной и опасениями. Именно в этом все мы родственны друг другу, а не в наших обособленных сферах деятельности.