Единственная
Шрифт:
– Да.
– Но вот Вы снова рядом с ним.
Это антракт, потому что он пригласил ее и Чудова с женой в комнату за ложей. Накрыт стол, фрукты, вино. Она стесняется своего поношенного костюма, поэтому сидит в глубине маленькой ниши, куда почти не достигает свет канделябра.
Он сидит напротив. Взял яблоко и начал сосредоточенно спиралью срезать кожуру. Руки - маленькие, крепкие и очень загорелые. Время от времени он поглядывает на нее. В отличие от Иосифа, никогда не смотрящего в глаза, у него прямой,
Чудовы восхищаются Улановой, она кивает, поддакивает иногда невпопад, потому что вдруг возникает неловкое ощущение от того, что он чистит это яблоко для нее. Конечно же для нее, и что-то в медлительности маленьких рук - слишком интимное, почти шокирующее. Почему-то кажется, что именно так он медленно и очень нежно раздевал бы ее. Возможно, это действовал кофеин, который она приняла перед выходом из дома, чтобы унять мигрень.
И когда он протянул тарелку с очищенным и мелко нарезанным яблоком, рука его чуть дрожала.
Второе действие обернулось мукой. Ей казалось, что с детства знакомая музыка звучит сейчас по-другому - трагически и непоправимо. Особенно мучительны были звуки флейты - это были звуки навсегда потерянного счастья, потому что Иосиф иногда играл для нее на флейте старинные грузинские напевы.
"Мне всего лишь двадцать пять лет, а я потеряла любовь, потеряла мужа, потеряла дом, меня околдовали, я теряла волю и делала то, чего никогда, ни за что не должна была делать. Я, наверное, преступница, может быть - самая ужасная из всех, поэтому ищу спасения в кофеине. И никогда не придет уже тот, кто снимет с меня злые чары, и когда-нибудь станет известно, что у меня черная душа, и меня проклянут все, даже мой родной, горячо любимый отец".
– Не стесняйтесь ваших слез. Их никто не видит...
Она чувствовала, что лицо ее мокро от слез.
– Надя, пересядьте сюда, здесь вам будет удобнее, - прошептал в ухо хрипловатый тенорок. Она вздрогнула, глянула на Кирова. Он жестом показал на стул в глубине ложи. Она пересела, вынула из сумочки платок, промокнула глаза, щеки.
– Вам очень жалко себя. Очень, очень жалко...
– Что с вами? Неужели на вас так действует Чайковский?
– он дотронулся маленькой крепкой горячей рукой до ее щеки.
– Вы просто горите. У вас жар, может, лучше уйти?
– Да, да. Я пойду.
– Мы пойдем, - он наклонился к Чудову, что-то шепнул, она встала, он отодвинул бесшумно стул, освобождая ей проход.
Чудовы сочувственно и понимающе закивали, прощаясь.
Охрана было двинулась им вслед, но он на ходу, отмахнулся: "Мол, ждите здесь, сейчас вернусь".
В машине сел рядом с ней на заднее сиденье.
– Хотите домой, или поездим немного, вы успокоетесь.
– Давайте поездим. Если можно на Выборгскую, на Сампсониевский.
–
На Гренадерском мосту почему-то горели ненужные фонари. Уродливый Ловизский тупик с вечно светящимися желтыми окнами фабрики.
– В соседнем доме окна желты, а по утрам, а по утрам гремят заржавленные болты...
– тихо продекламировал он.
– Наверное, об этой фабрике, ведь Блок жил на той стороне прямо у моста. О чем вы плакали? О ком? Хотите выйдем?
– Сергей Мироныч!
– тревожно сказал водитель.
– Не надо выходить. За нами едут.
– Это в каком смысле?
– В самом прямом. Следят.
– Ну-ка развернись и назад.
Водитель резко развернулся, и ее бросило к нему. Он обнял ее и, не отпуская, прошептал:
– Так лучше. В целях вашей безопасности.
Машина мчалась по набережной на бешеной скорости.
– Не бойтесь! Доверьтесь этому человеку.
– Я вас украду, и никакая погоня нас не настигнет. Вы - заколдованный лебедь...
– Мне надо домой. Уже, наверное, беспокоятся.
– Давай, на Гоголя, - он отпустил ее.
– Ну что едут за нами?
– Да вроде нет. Но честное слово, от самого театра ехали.
– Тебе показалось, или совпадение.
В подъезде он сразу опередил ее, поднялся на несколько ступенек.
"Как Иосиф. Привычка людей маленького роста".
– Надежда Сергеевна, Надя...
– Сергей Миронович, у меня шалят нервы, извините меня за то, что вам пришлось уйти из театра...
– Я о другом. Как долго вы еще пробудете в Лениграде?
– Не знаю. Я ничего не знаю. Но сколько бы мы здесь ни пробыли, то, чего хотите вы и то, чего хочу я - невозможно.
– Я не понял, - он положил маленькие легкие руки ей на плечи.
– Это "то", о котором вы говорите, это...
– Надя! Сергей Миронович - раздался сверху тревожный голос отца, Почему вы не поднимаетесь?
Сергей Миронович молча уступил ей проход на узкой лестнице.
– Добрый вечер и спокойной ночи, Сергей Яковлевич!
– громко сказал он.
– Надя, я места себе не нахожу, - почему-то почти шепотом сказал отец, закрыв за ней дверь.
– Подожди, тсс!
– Он прилип ухом к двери.
– Вам страшно? Кому-то страшно? Кто-то за дверью? Да, там кто-то есть.
Ей тоже послышались за дверью осторожные шаги. Человек был в сапогах. Этот звук она могла отличить от любого другого, потому что Иосиф всегда ходил в сапогах: зимой, летом, в спальне, в лесу - везде. Отец за руку потянул ее на кухню.
В молочном свете матового шара его лицо показалось ей лицом старика ("а ведь ему только шестьдесят, и он только на тринадцать лет старше Иосифа - сравнить нельзя").
– Стой здесь. Я посмотрю из столовой.