Единственная
Шрифт:
«Когда люди не понимают, не следует со всеми сражаться».
«Бедная девочка, ей предстоит сражаться со всем миром».
Надежда снова дала деньги шарманщику, загадав на Иосифа.
— Надежда Сергеевна, уже пора, Светланочка не кормлена.
— Сейчас, сейчас, минуточку.
«Ваш символ — поднятый указательный палец».
Дети крепко держали ее за руки, болтали без умолку, она видела, как они счастливы ее мягкостью и неожиданным потаканием, как в сущности они одиноки, и нежно сжимала пухлую ручку Светланы и шершавую Васи.
У Светланочки развязался шнурок, она присела. Чтобы помочь
«Или Москва — маленький город, или меня охраняют. Какая глупость! Кому я нужна!»
Вечером занималась с детьми лепкой и приведением в порядок прошлогодних гербариев. Иосиф задерживался на совещании хозяйственников, где он собирался огласить новую экономическую программу, состоявшую в выполнении шести условий:
«Уже завтра газеты напишут о „шести условиях товарища Сталина“, жизнь продолжается, а Руфина теперь навсегда одна».
Пришла мамаша и стала намекать, чтобы ее с отцом пригласили в Сочи.
— Чем плохо в Зубалове? Теперь там есть даже своя баня, — попыталась отбиться, но Ольга Евгеньевна уже складывала губы в пучочек.
— Мама, мы так редко бываем вместе…
— Как будто там вы вместе, вся экипа по-прежнему возле него.
Когда мать сердилась, неожиданно вспоминала польские или немецкие слова. Вот и теперь «экипа» свидетельствовала, что дочь рискует: разговор может закончиться плохо.
— Хорошо, я поговорю с Иосифом, а теперь, извини, мне надо готовится к экзамену.
— Тебе всегда надо готовиться к экзамену, когда я прихожу.
Но это уже было привычное брюзжание.
Она заснула над учебником.
Ей снился зеленый дом в лесу. Массивная дверь и по две колонны с каждой стороны. Она с неимоверным трудом открывает дверь и входит в полутемный вестибюль. Из зала ведет коридор. Коридор очень узкий и с одной стороны — сплошные окна, но окна с очень толстыми стеклами, в гранях фасок дробится и вспыхивает свет бра. Она очень спешит, ей обязательно надо успеть. Входит в комнату и узнает столовую детства: знакомая темно-красная бархатная скатерть с аппликацией золотистой тесьмой, на ней ваза, но ей надо дальше. Снова комната — теперь большая, но горит единственная лампа на высокой ножке под абажуром с длинной бахромой. Углы тонут в полумраке, впереди — открытая дверь, там люди, они столпились вокруг чего-то.
Она входит, люди перед ней расступаются, и она видит Иосифа, лежащего в своих неизменных кальсонах с тесемками и бязевой рубахе на диване. Ей неловко, что он в таком виде перед чужими людьми, она ищет чем укрыть его, ничего подходящего нет, она снимает пальто, но он вдруг поворачивает к ней голову и, подняв руку, показывает указательным пальцем на потолок. Потолок вдруг разъезжается, и в дыру видна бесконечная, сумрачная от крон, пустынная аллея.
Руфина сказала, что после экзаменов уедет в Харьков к родственникам. Надежда обрадовалась:
— Там теперь моя сестра с мужем. Я дам адрес, Нюра очень добрая, очень, очень. Я мало знаю таких добрых людей, и гостеприимная, муж тоже душевный человек.
— Чем он занимается?
— Они переехали из Белоруссии, он председатель гэпэу Украины.
— Очень душевный, — усмехнулась Руфина. — От слова — душегуб что ли?
— Ну зачем ты так, ты его не знаешь, Стах действительно
— И слава Богу, что не знаю. Нет уж, Надя, спасибо, но, как говорила моя бабушка: «Знайся конь с конем, а вол с волом». Мудрость незамысловатая, но полезная. И ты не обижайся на меня, я стала очень резкой, это нехорошо, люде не виноваты в моем горе, а ты уж никак не виновата, и вообще… может другого случая не будет сказать: что ты удивительно светлая и настоящая, только слепая. Но слепые часто бывают добрыми. А за меня не беспокойся, ко мне приедет Борис.
— Какой Борис?
— Как какой? Иванцов.
Секундное ошеломление, и что-то похожее на ревность, какая-то тень: «Она права. Я действительно слепая».
Он нашел ее в библиотеке, где она сдавала учебники. Выглядел даже франтовато: начищенные мелом парусиновые ботинки на резиновом ходу, рубашка «апаш», холщевые белые брюки.
— Вот, увидел, решил попрощаться. Вы куда на лето?
— В Сочи.
— А я отвезу маму к родственникам в Симеиз, поживу среди караимов, мой дед — караим, а потом поеду в Харьков к Руфине, ей будет не так одиноко, Мартемьян Никитич тоже остановится по дороге в Ессентуки… — он замолчал, словно выжидая, что и она скажет что-нибудь вроде «и я собираюсь заехать». Она действительно решила по дороге на юга или обратно навестить Нюру, но какое это имело отношение к доценту кафедры математики! И кроме того очень хорошо запомнила «душегуба».
— Значит, увидимся в сентябре, — она протянула руку.
— Погодите, у меня кафедра только через час, посидим немного в сквере, поболтаем…
— Не могу, никак не получается.
— Как быстро вы загорели, вам очень идет, в сентябре приедете совсем бронзовой…
Она молчала.
— … да… ну что ж — прощайте!
Много раз спрашивала себя потом, почему пожалела для него час, ведь никуда не спешила, и сквер в тени огромных стен взорванного собора был так прохладен, так по-летнему пустынен, так нежен запах цветов липы, так ровно и низко жужжали шмели над одичавшем боярышником…
Зачем она украла у него все это?
В Сочи играли в кегли, в городки, снова в кегли. За Иосифом теперь постоянно ходил человек в радионаушниках, а в зарослях там и сям белели гимнастёрки сотрудников охраны. Она стеснялась купаться в их почти явном присутствии, попытки уйти вдоль берега подальше, вежливо пресекались Николаем Сидоровичем (впрочем, ставшим почему-то Николаем Сергеевичем) Власиком.
Она растолстела, чувствовала себя неловкой и неуклюжей. Пожаловалась Иосифу, что это не отдых, а мука, зачем столько соглядатаев.
— Мне не мешает, я их не замечаю.
— А мне мешают.
— Ты заметила, что любой ответ мне ты начинаешь с «а», скажи, наконец, «бе». Покорнейше прошу выполнять правила. Власик устал за тобой гоняться.
— Какие правила? Это правила зоопарка, а я… я не желаю жить в зоопарке.
— Ты решила испохабить отпуск, я тебе этого не позволяю.
— Позволишь, не позволишь, даже разрешения пригласить родителей я должна испрашивать у тебя.
— Это нормально.
— Нет, это ненормально. Совет — да, нормально, а я, — снова запнулась, — я прошу именно разрешения. Но ведь мне уже не шестнадцать лет, и даже мой отец…