Единственная
Шрифт:
Внизу ждала тетя Маша, она обрадовалась мне. А я обрадовалась ей. И Бабуле, и дяде Томашу.
Вечером я ревела, чего со мной давно не случалось. У меня к тому же в постели страшно мерзли ноги!
Мы почти все дни катались на лыжах, но солнышко не выглянуло ни разу. Так что загара не будет. После случая с Зузой я никуда не ходила, каталась только на Дереше, там не было никого, кроме замерзшего оленя, его замело снегом в стланиках. Из снега торчали рога, и было это ужасно грустно.
Когда мы пошли туда в третий раз, я провалилась в заросли стланика, засыпанные снегом. Да как провалилась-то!
— Выходи, Оленька, черника еще не поспела!
Он почти никогда не смеется, но уж если что сказанет — помрешь.
Меня по частям вытащили из провала: сначала лыжи и палки, потом части одежды и, наконец, меня лично.
— Дереше — славное место для самоубийцы, — сказал дядя, — после обеда поедем кататься на поляну, где подъемник, как все приличные люди.
Ха-ха, приличные…
Но что я могла сделать? После обеда мы отправились на поляну. Там были все. Подъемник не работал.
Я чуть не упала, когда ко мне подкатила Зуза.
— Привет, Ольга, — сказала она. — Пошли с нами, если хочешь. Мы катаемся цепочкой.
Дядя Томаш спросил, берут ли они мальчиков, — он бы сам с удовольствием пошел. Зуза заржала и отчалила. Я не пошла, хотя тетя Маша уговаривала меня кататься с молодежью. Знаю я эту Зузу! Сначала она как мед, а потом возьмет да обидит. Мне, между прочим, и без них очень хорошо.
Но Зуза опять прикатила с четырьмя парнями, и они силком потащили меня в цепочку. Мы схватились друг за дружку и, присев в коленях, помчались по поляне. Цепочка извивалась в зависимости от того, куда поворачивал головной. Но ни разу мы не добирались до цели — всякий раз кто-нибудь терял равновесие, и вся цепочка валилась в кучу малу. В тот вечер, после инцидента на подъемнике, я думала, что уже никогда не смогу смеяться, но теперь, когда даже взрослые ржали как сумасшедшие, я не выдержала и тоже взорвалась.
На турбазу мы возвращались уже при луне. Она весь день торчала в небе, но только вечером разогнала тучи и начала светить. Мы падали, как спелые груши. При лунном свете не видны неровности дороги, и чуть ли не каждый утыкался носом в снег. Студенты уговаривали меня не скучать со стариками, а прийти к ним после ужина. Так я и пошла!
Кормят тут хорошо. Я не удивляюсь, что Зуза здесь не худеет. Тетя Маша каждый раз таскает в столовую большущую коробку с пирожными, а когда забывает ее захватить, дядя Томаш ворчит, как тигр, у которого тигрица отняла кусок мяса. Что ж, ему здешней еды не хватает, а мне по горло.
После ужина наши играли в карты. Я сидела около них. Бабуля играла с хозяйской Милушкой. Не понимаю, когда этого ребенка укладывают спать. Каждый вечер она в столовой. У студентов была гитара, они пели разные песни. Тетя Маша думала, что они придут за мной, но они не решились.
Я попросила у тети разрешения сесть за свободный стол рядом. Она разрешила, и я стала рисовать в блокноте. Парни с соседнего стола вытягивали шеи — старались увидеть мое художество. Я прикрыла блокнот рукой. Ничего особенного я не рисовала: лыжников, катающихся с горы. Не студентов! Просто себя, тетю Машу, Бабулю и дядю Томаша.
Немного времени прошло, а уже двое парней присоединились ко мне. Они попросили бумаги и тоже начали рисовать — меня, дурачье! Интересно, что у них получится!
Зуза, к счастью, не обращала на нас внимания. Она сидела с одним из ребят и держала его за руку. То-то будет потом трепаться!
— Будь у меня уголь, — проворчал один студент, — увидела бы ты, как бы я тебя изобразил.
— Факт, — подхватил другой. — Такую косу рисовать без угля — только дело портить.
— Кто умеет рисовать, — съязвила я, — тот и без угля нарисует. А кто не умеет, тому и уголь не поможет.
Ну и попала же я пальцем в небо! Ребята-то уже на втором курсе Художественной академии! Они мне сами сказали.
— Но если ты полагаешь, что мы плохо рисуем, что ж, придется нам уйти из академии…
Я думала, что сквозь землю провалюсь. Но ведь их портреты были такие неудачные!
Я начала объяснять, что я имею в виду.
— Нечего оправдываться, — похлопал меня по плечу один из них. — Мы модернисты, и нас почти никто не понимает. С какой же стати понимать тебе?
— Не расстраивайся, — прибавил второй. — Мы тебе прощаем.
И начал чертить всякие линии, треугольники и круги.
Надо же, чтоб так не везло! В кои-то веки встретила родственные души — и так сама себя подкосила… Закрыла я свой блокнотик, а сама готова была очутиться хоть на Мадагаскаре. Как раз в это время их руководитель разрешил заведующему турбазой включить танцевальную музыку, и ребята начали сдвигать столы. Оба художника сейчас же пригласили меня. Я спросила разрешения у тети Маши, и она позволила. Вот танцую я с одним, а он мне говорит, что, если после школы у меня будут трудности при поступлении в институт, чтобы я обращалась к нему.
— О, у меня еще есть время подумать, — сказала я, потому что мне пришло в голову, что и насчет двенадцатилетки-то у меня еще не все железно. Ему, разумеется, я не доверилась.
Второй мне тоже обещал протекцию. А мне смешно было от такой заботливости.
— А что, у вас там одни модернисты? — спросила я, потому что академия меня интересует.
— Да нет. Есть несколько тупиц реалистов, только у них нет будущего.
Ой, мамочки! Я уж хотела было спросить, не думают ли они, что и я тупица, да промолчала.
— И вообще, — засмеялся юноша, — поговорим о более интересных вещах. Как тебе тут нравится?
— Хорошо живется, — сказала я. Но эта тема не показалась мне особенно интересной.
Играли только современные ритмы, и кое-кто танцевал довольно-таки смело. Я оглянулась на наш стол и, увидев, что нашим это даже нравится, выдала перед тетей Машей бешеный твист — почти как дома перед мамой. У всех глаза на лоб полезли, даже у того господина в углу, который ни с кем не разговаривал, — этакий горный волк в толстом свитере. А я смеялась, показывая, что это я просто дурю, а не танцую нормально. Зуза со своим парнем сидела у стенки, как сосиска с горчицей. Им было не до танцев: во время танца они были слишком далеко друг от друга, а это им не подходило. Прелесть!