Единственный свидетель - бог
Шрифт:
– Ах, Буйницкий, - продолжаю я с укоризной, - сколько страданий вы доставили своей жене...
Жена стоит возле ксендза Вериго, окаменев от прозрения на трагическую ошибку своего замужества.
Но и это его не пронимает, в ответ он беспомощно пожимает плечами.
– Да, граждане свидетели, - говорю я.
– Так происходило в четверг. Затем он спрятал убитого в исповедальню, вытер подсвечник и продолжал бродить по костелу, словно ничего не случилось.
– Саша!
– говорю.
– Гражданин Буйницкий задержан.
Локтев поворачивается, отступает на шаг, достает свое
– Заложите руки за спину. Идите вперед.
– Господи!
– шепчет ксендз.
– Не может быть...
Буйницкий тяжело потянулся к входным дверям.
Локтев конвоирует его в полном согласии с моими указаниями. Молодец. Точность - половина удачи.
Этот прощальный проход Буйницкого вдоль колонн к притвору очень меня сердит. Мне не нравится, что сакристиан молчит, уж как-то быстро он сломался, согласился на поражение недопустимо легко. В немом виде от него мне никакой пользы не будет. А он бредет, как козел на заклание, пожалейте, мол, меня. Поравнялся с органистом, взглянул на него и поворачивает на выход.
– Гражданин Буйницкий, - говорю я.
– Повернитесь. Вы ничего не хотите сказать на прощание?
– спрашиваю я.
– Не мне, а вашим коллегам - ксендзу Вериго, органисту Луцевичу. Вы пятнадцать лет провели вместе. Жене, наконец...
Буйницкий, потупив голову, отрешенно молчит. Мне кажется, он меня уже не слышит. Уже созрел, думаю я.
Саша, как и надлежит конвоиру, стоит от него налево, только вот пистолет опустил.
– Что вы молчите, Буйницкий!
– взываю я.
– Ведь вы видите этих людей, возможно, в последний раз - и Белова, и ксендза Вериго, и органиста, и свою супругу...
– Мне нечего сказать, - шепчет Буйницкий.
– Ну, что же, - говорю я, - у вас был выбор. Вы отказались. Теперь я скажу. Даже не я, а вот вы, Петров. Пожалуйста, внимательно как художник посмотрите на лица Буйницкого и Луцевича и определите, кто старший, кто младший брат.
При последнем моем слове органист делает кошачий скачок к Локтеву и ударяет его ребром ладони по шее, еще миг - и черный глаз Сашиного пистолета глядит мне в грудь.
– Не шевелитесь, майор, - командует органист.
– Руки поднимите. Повыше. Иначе сами знаете, какая получится неприятность. А ты, - органист кивает Локтеву, который, подобно рыбе, выброшенной на берег, хватает ртом воздух, - стань рядом с командиром. И вы, и вы (Белову, ксендзу) тоже рядом. Все вместе.
Хоть я и лежу в постели, я чувствую озноб, которым охватило свидетелей.
Удачно он Саше попал, думаю я. Чего это я не пожалел парня. Впрочем, сам виноват. Зевать не надо. Ничего, даст бог, сквитаемся.
– Стась, открой подвал, - командует органист.
– Ты этого не сделаешь, - шепчет Буйницкий.
– Это нельзя.
– Поторопись, дурак, - прикрикивает органист.
– Опомнись, - призывает Буйницкий.
– Выхода нет, - говорит органист.
– Ключи. Быстро.
– Неужели вы нас убьете?
– спрашиваю я и провокационно делаю шаг вперед.
Органист, не раздумывая, нажимает спуск.
Мне, однако, везет - осечка.
Я молниеносно посылаю руку в карман, но не успеваю, органист передергивает затвор раньше.
–
– кричит Стась Буйницкий.
– Убийца!
– и бросается на брата.
Луцевич стреляет в сакристиана в упор. Это означало бы точную смерть, если бы пистолет не отказал вновь.
Буйницкий бьет органиста кулаком в лицо, но не очень удачно, с ног не сбивает, хватается за пистолет и свободной рукой лупит куда попало. Белов бросается на помощь.
– Не надо, - останавливаю я его.
– Пусть подерутся.
Пока братья избивают друг друга, я достаю свой пистолет и снимаю предохранитель.
– Достаточно, - кричу я.
– Разойдитесь. В сторону, пан сакристиан. Пан органист, не надо ломать затвор - обойма пуста.
И я делаю паузу, чтобы он смог осознать происшедшие перемены.
И вот настал мой звездный час в этом деле, долгожданная минута, ради которой три дня иссушался мой мозг. Я говорю:
– Гражданин Буйницкий Валерий Антонович, вы задержаны по обвинению в двух умышленных убийствах, а также в нападении на инспектора милиции, насильственном захвате оружия и попытке убийства майора милиции и родного брата.
Полная тишина. Моя победа. Торжество следствия. Готов органист. Накрыт. Хорошо я все рассчитал. Красиво. Самому нравится. И свидетели трое, и брат, самое важное, брат сломался, и пистолет в руках. Правильно я его разрядил. Как чувствовал. Перед Сашей покаюсь, обиделся, чуть не плачет с досады. Ничего, ничего, простит. Славно получилось. Хорошо. Вот так, пан органист. Это не Жолтака убогого убивать. Крупная ты, наверно, сволочь. Ну, ксендзу сегодня без валидола не обойтись. Совсем остолбенел старик. И художник. Песни вместе пели. Спета песенка. Сыграны хоралы. Ну, еще раз на пистолет посмотри. Дошло наконец. Открылось. Тоскливо. Это я понимаю, что невесело. Что же ты теперь сделаешь?
– У меня есть просьба, - смиряется органист.
– Какая?
– Один патрон.
– Не по заслугам честь, - отказываю я.
– Вы держали в руках пистолет? Что сделали? То-то.
– Ну что, пан сакристиан, - обращаюсь я к Стасю Буйницкому, - у вас еще есть основания скрывать брата от возмездия?
Сакристиан молчит, по-видимому, он не слышит моего вопроса, у него, по-моему, в ушах стоит звон, поскольку братец сумел ударить его в ухо рукоятью пистолета.
– Гражданин Петров, - окликаю я художника.
– Я обещал освободить вас в полдень - можете идти. Идите, идите. За воротами стоит милицейская машина, передайте, пусть придет конвой.
Локтев забирает у органиста пистолет и отходит в сторону заполнить обойму. Вид у него при этом невеселый.
Остальные немы и недвижимы.
Наконец органист, конвоируемый милиционерами, в последний раз переступает порог костела и глухой стук двери, как стук гильотины, символично отсекает его от жизни. Такое мрачное исчезновение брата вгоняет Стася Буйницкого в истерику.
Сострадательный ксендз Вериго кладет ему на голову руку и говорит утешительные слова успокоения: "Стась, не надо, возьмите себя в руки. Успокойтесь, Стась" - и так далее, что производит на сакристиана благотворное действие. Он обращает на меня взгляд, полный тоски, и покаянно говорит: