Единственный свидетель(Юмористические рассказы)
Шрифт:
— Наружность обманчива.
— Это верно. А жена как?
— Тоже плохо.
Мозг Фуфаева был напряжен до крайности. «Найти выход!.. Что-то придумать!.. Обосновать свой отказ от поездки!.. Но чем, чем, чем?»
И вдруг неожиданно для самого себя, повинуясь инстинктивному желанию выиграть время и отсрочить неприятный разговор, он, перебив Тимофеева, сказал в трубку:
— Извини, товарищ Тимофеев, я с тобой из автомата говорю, а тут очередь волнуется. Созвонимся позже…
Наступила неприятная, тяжелая пауза. Фуфаев готов был на месте провалиться.
— Одну минуточку, Иван Семенович. Я хочу только передать, что есть решение не посылать тебя в командировку, принимая во внимание твои домашние обстоятельства. Вот и все! Кланяйся твоей… очереди.
Тимофеев, видимо, рассказал об этом случае Кумыкину, редактору стенгазеты. А тому только дай к чему-нибудь прицепиться!
Фуфаев вошел в кабинет и с раздражением бросил на стол свой портфель. Сидевший напротив за другим столом плечистый блондин — ревизор-инспектор Усович — вздрогнул и, оторвавшись от папки с бумагами, поднял голову. Глаза у него были растерянные, широко открытые, как у пловца, только что вынырнувшего из глубины реки на поверхность.
— Видали… в «Рупоре»-то, а? — спросил его Фуфаев, забыв поздороваться.
— Здравствуйте, Иван Семенович… Это вы о карикатуре?
— Да! Об этом… пасквиле!
— Нарисовано, между прочим, довольно смешно, — сказал Усович. — И сходство схвачено. Ступницкий, конечно, рисовал.
— Ничего нет смешного! Плоско и неостроумно! Ступницкий!.. Тоже мне… Борис Ефимов!
— Будет вам горячиться, Иван Семенович, — примирительно сказал добродушный Усович.
— Удивляюсь, как вы можете так рассуждать! Меня опозорили перед лицом всего коллектива! Я пойду к Кумыкину, — закончил Фуфаев. — Если мне будут звонить, скажите, что буду… через… час!
Экономист Кумыкин, он же редактор стенгазеты «Наш рупор», сидел в общей комнате планового отдела, и Фуфаев не захотел объясняться с ним по такому деликатному вопросу при всех.
Они вышли в коридор, сели на подоконник. Кумыкин, молодой человек с круглой, коротко остриженной головой, сняв очки, с удовольствием потер натруженную переносицу, поморгал близорукими глазами и спросил Фуфаева весело, без тени смущения на румяном, здоровом лице:
— Обижаться пришли, Иван Семенович?
— Удивляться, — с достоинством сказал Фуфаев.
— Чему?
— По-вашему, нечему?
— Все же правда, Иван Семенович!
— Минуточку, Павел Николаевич! — тем же ледяным тоном сказал Фуфаев. — Значит, вы считаете, что меня, нерядового все-таки работника, можно ставить в один ряд с… бароном Мюнхгаузеном!
— Ах, вас «барон» задел?.. Согласен: Мюнхгаузен — это преувеличение. Но ведь в карикатурах такие преувеличения допустимы. Ступницкий заострил образ, только и всего!
— Заострил! (Фуфаев передернул плечами, фыркнул.) Он завтра меня вампиром изобразит. Вы и это пропустите?
— Нет, вампира не пропущу! А вралем — это ничего, это можно!
— Как прикажете вас понять, Павел Николаевич?
— Так,
— Для того чтобы обвинять человека черт знает в чем, — багровея, раздельно сказал Фуфаев, — надо иметь факты, Павел Николаевич. Какие у вас имеются факты?
— Да взять хотя бы случай с гражданином Лукиным. Помните? Он пришел к вам узнать про свое дело, а вы взяли и соврали, что его заявление послано в «высшие инстанции». Зачем вы соврали?
— Я не соврал. Я… ну… сманеврировал, что ли! Надо было кое с кем согласовать этот вопрос.
— Перестраховаться?
— Экий вы, Павел Николаевич, так и норовите… под ребро. Не перестраховаться, а посоветоваться с вышестоящими товарищами.
— Лукин к вам три недели ходил, и все три недели вы ему врали. А потом он, конечно, дознался, что вы ему солгали про «высшие инстанции».
— Скандалист! Настырный человек — только и всего!
— Допустим! Но врать-то зачем, Иван Семенович? Да еще на высшие инстанции валить!
— Это не ложь, — убежденно произнес Фуфаев. — Ложь — это когда человек говорит заведомую неправду.
— А вы разве Лукину правду сказали?
— Нет… Но нельзя же так расширительно толковать. То, что я сказал, — это такая… формула разговора с посетителем. Лукин должен был понять, что нужно не трепыхаться, обождать. Я не виноват, что он принял мои слова за чистую монету.
— Он пришел в государственное учреждение не шарады разгадывать, Иван Семенович.
— Бросьте, Павел Николаевич, вы перегибаете! — снисходительно бросил Фуфаев. — Если так рассуждать, то можно всех в эти… в Терриконы или — как там? — в Тарасканы записать!
— В Тартарены. И не всех! — обрезал его Кумыкин. — А случай с цифрами капитального ремонта! — сказал он, помолчав. — Вы не успели подготовить эти цифры, не выполнили задание в срок. Сказали бы об этом честно, прямо. Нет, вы опять соврали, что вы больны, что у вас температура! И в этот же вечер Тимофеев встретил вас с женой в театре.
— Он мне температуру в театре не измерял, между прочим!
— Да, градусника у него с собой не было! Не знал, что вас встретит, и не захватил… Ну, как это назвать, Иван Семенович?
— Мелочью, о которой даже и говорить-то неловко такому серьезному человеку, как вы, Павел Николаевич.
— А по-моему, мелкой ложью, которая не к лицу такому серьезному человеку, как вы, Иван Семенович… А последний случай с телефонным звонком Тимофеева?
— Типичная оговорка!
Они замолчали. Говорить было не о чем.