Эдит Пиаф
Шрифт:
— Момона…
Тут я поняла, что дело обстоит серьезно. Он никогда меня так не называл. Я была «Симона», и все. Я почувствовала, что внутри у меня все оборвалось, как бывает, когда лифт резко идет вниз.
Он нервничал, трещал суставами пальцев. У него были длинные тонкие пальцы, красивые руки артиста.
— Милая Момона, тебе всегда казалось, что я тебя не люблю. Ты ошибаешься. Ты мне, скорее, симпатична.
— Хватит причитать!
— Как тебе будет угодно.
— Обойдусь без твоей жалости. Говори прямо, что тебе нужно?
— Согласен, так будет проще. Ты знаешь, что я на все готов
— «Злой гений!» Ты уже это говорил. Неплохо придумано, но нуждается в доказательствах.
— Ты подаешь ей плохой пример. Убегаешь из дома, напиваешься, сманиваешь ее за собой. У меня для нее есть два контракта: один в «Сирокко», другой в кабаре в районе Елисейских полей, на улице Арсен-Уссэ. Потом она выступит в «АВС». Она должна сменить окружение, образ жизни. Нельзя, чтобы она утратила то, что приобрела. Ты — ее прошлое. С тобой оно постоянно перед ее глазами. А она должна его забыть. Если ты останешься, она ничего никогда не добьется. Речь идет не о том, чтобы вы не встречались, но…
— Спасибо на добром слове! Ну, знаешь, наглости тебе не занимать!
— Ты не должна больше с ней жить. Мы переезжаем в другой отель, на улицу Жюно. Я тоже порываю с прошлым. Я не снял там комнаты для тебя.
— Она согласна?
— Да.
— Поэтому она и ушла? Она знала, что ты собирался мне все это выложить?
— Да.
— Тогда мне нечего возразить.
Я забрала свои жалкие пожитки и ушла. Не хотела, чтобы он видел мои слезы. Я была слишком молода, чтобы понять, что он ведет свою игру, что он мне лжет. Он делал ставку на мою гордость. И выиграл.
Много времени спустя Эдит мне рассказала, что, возвратившись, она спросила, где я, и он ей ответил:
— Ушла. Совсем. У нее кто-то есть.
— Ничего мне не сказав?! Вот дрянь!
Эдит не прощала, когда ее бросали. Сама она могла так поступать, но другие — нет!.. Я шла одна по улице Пигаль, нашей улице! Мое одиночество, мое горе повели меня от Пигаль к Менильмонтану. По бульварам это совсем близко. Я шла к своей матери, сама не зная зачем. И нашла там почти нежные объятия, меня прижали к сердцу. В первый и единственный раз в жизни я пришла не к матери, но к маме… В эти мгновения я все забыла. Все, что было раньше: черствость ее сердца, ее жестокость, ее жадность к деньгам, ее равнодушие — все! Она прижимала меня к себе. Наконец-то я была ее ребенком, о чем всегда мечтала. Этот порыв нежности вернул мне желание жить. Но я не обольщалась, зная, что ее нежность долго не продлится.
Я вернулась к той жизни, которую вела до встречи с Эдит. Целую неделю работала на конвейере у Феликса Потэна, укладывала шоколад в коробки. В субботу ходила в бассейн, в воскресенье — в кино.
Я была совершенно сломлена, у меня не осталось никаких сил. Много лет я жила с Эдит, жила ее жизнью, ее увлечениями… И вот теперь между нами все было кончено, я была в этом уверена. Эдит меня любила, более того, она была единственной, кто меня любил.
Мне так была нужна любовь, что я угадала ее во взгляде юноши, которого встретила как-то в бассейне. Вода пахла хлоркой… Ну что ж, в конце концов она меня отмывала от Пигаль, от котов и барыг, от шлюх, от солдат… Я чувствовала себя
Если я сделалась его женой до того, как стала невестой, то только потому, что больше не могла быть одна. Мне хотелось говорить, хотелось почувствовать ответ на мою жажду любви, ощутить подле себя человеческое тепло. И я вышла замуж. Никому ничего не говоря, без приглашений на свадьбу, без свадебного обеда, без всей этой комедии. Однажды в субботу среди двух десятков других пар, которые ждали своей очереди, мы расписались. Я была не в своем уме, я не понимала, что расстаться с Эдит невозможно. Тихая размеренная жизнь, фабрика — это было не для меня.
Как-то набравшись смелости, я ей позвонила:
— Не может быть! Это ты, Момона? Приезжай, посмотришь, как я устроилась. У меня есть ванная комната!
— Нет, давай лучше встретимся в другом месте.
Она не стала спорить, ей самой очень хотелось скорей меня увидеть. Мы условились встретиться в кафе у Веплера, недалеко от Клиши. Нам казалось это шикарным!
Когда она вошла, по ее улыбке, по взгляду, по одежде я увидела, что у нее все в порядке. Она была в прекрасном настроении, глаза ее блестели: со мной она изменяла Реймону.
Она хотела, чтобы я ей все рассказала о себе. Но эта история — с моим замужеством — была такая чистая, она принадлежала мне одной, что я хотела ее сохранить в тайне и промолчала. Эдит ничего не заметила. Ей столько нужно было мне рассказать о своих новых песнях, о своих планах, о советах Реймона.
Странно, но я не испытывала ненависти к нему. Я знала, что он нужен Эдит, что он — ее «шанс».
Мы стали встречаться. Как-то она пришла с пылающими щеками.
— Момона, послушай, что я тебе расскажу! Нет, это просто невероятно! Ты помнишь легионера?
— Смутно.
— Ты забыла? Легионера Рири? Из казарм у Порт де Лила?
Анри! Я вспомнила. Это было четыре или пять лет назад, мы пели тогда на улицах и в казармах, где мне приходилось быть очень внимательной, потому что солдаты норовили пройти, не заплатив. Эдит ставила меня у входа в столовую, давала в руки пустую консервную банку для денег.
— Строже, Момона! — говорила она мне.
— Им нужно внушить уважение!
Попробуй внуши, когда тебе четырнадцать с половиной лет и рост — метр пятьдесят!
Как-то раз, когда все солдаты уже расселись, появился легионер в белом кепи, с красным поясом — словом, при полном параде. Он свысока посмотрел на меня и бросил:
— Я ничего не плачу.
Эдит стояла рядом со мной. В таких случаях она всегда делала широкий жест.
— Пропусти его, Момона, — приказала она.
Тогда легионер сказал Эдит:
— Встретимся у выхода.
Он был не красивее других, но у него были голубые глаза…
Рири вернулся в казарму в семь часов утра, и его посадили на губу на четверо суток. Мы об этом ничего не знали. Эдит должна была встретиться с ним на следующий день в шесть часов вечера. Он ей очень понравился. В назначенный час мы были у казарм. Спрашиваем о нем у часового.