Ее все любили
Шрифт:
— Понимаю. Короче, это как раз та дама, с которой лучше водить дружбу?
— Во всяком случае, не ссориться.
Было без двадцати десять, когда Гремилли вышел из гостиницы и отправился в гости к мадам де Новаселль.
Улица Карно была удивительно тихим местом. Перед некоторыми домами были разбиты сады, где росли пальмы. На звонок. Гремилли открыла подчеркнуто учтивая служанка, которая провела его в огромный зал с интерьером, выдержанным в строгом классическом стиле, с колоннами из зеленого мрамора и бюстами, пристально следящими невидящими глазами за каждым движением полицейского.
— Я —
— Прекрасно, мсье комиссар. Мадам ждет вас. Следуйте, пожалуйста, за мной.
Служанка открыла расположенную справа, в глубине зала, дверь и, войдя первой, объявила:
— Мсье комиссар Гремилли! — после чего отступила назад, давая возможность гостю пройти в салон.
Гремилли вдруг перенесся в свое детство и в считанные секунды вновь пережил те же чувства, что и много лет назад, когда во главе делегации девочек и мальчиков он пришел в дом банкира, чтобы поблагодарить его жену за подарки, сделанные ею школе к Рождеству. Увидев шедшую ему навстречу сильную, хоть и опирающуюся на палку женщину, он подумал, что произнесет сейчас, как когда-то, выученную наизусть приветственную речь.
— Милости прошу, мсье комиссар. Я признательна вам за то, что вы так скоро откликнулись на мое приглашение.
Гремилли молча поклонился, в то время как хозяйка продолжала:
— Позвольте представить вам мадам де Сен-Блен — мою правую руку и человека, без которого я бы просто пропала.
Полицейский снова поклонился, на сей раз в сторону крошечной и худосочной дамы, которая, казалось, утонула в кресле, так что вначале он ее и не приметил. Мадам де Сен-Блен заверила комиссара, что счастлива его видеть.
Пока Гремилли устраивался в предложенном ему мадам де Новаселль кресле, он постепенно освобождался от чувства скованности, которое вызывала в нем эта величественная обстановка. Внушительных размеров салон был обставлен настолько роскошно, что он ощущал себя в музее. Висящие на стенах портреты предков демонстрировали богатство былых туалетов и надменность.
— Что-нибудь выпьете, мсье комиссар?
— Если позволите, мадам, я воздержусь.
— Как вам будет угодно. Мсье комиссар, я не буду ходить вокруг да около. Вы меня не знаете, но в Перигё за мной закрепилась репутация человека, который не привык мелочиться. Некоторыми это воспринимается как дерзость, чего я не отрицаю, но если и так, то она перешла мне в наследство от моего прапрадеда Хюберта де Новаселль, погибшего в бою с пруссаками под Монмираем. Мсье комиссар, для мадам де Сен-Блен и для меня Элен Арсизак была самой дорогой подругой. Ее смерть нанесла нам удар, от которого мы долго не сможем оправиться. Не так ли, Одилия?
— Боюсь, что мы вообще никогда не сможем прийти в себя, Элизабет.
— Нам известно, мсье комиссар, что вы делаете все, чтобы вывести на чистую воду это ничтожество, решившее избавиться от мешавшей ему жены.
Гремилли осмелился перебить свою собеседницу:
— Прошу великодушно извинить, мадам, но у меня такое впечатление, что убийца вам известен.
— В равной степени, как и вам, мсье комиссар!
— Уверяю вас, что пока…
Теперь наступила очередь мадам де Новаселль перебить гостя:
— Полноте! К чему
— Поверьте мне, мадам, что если даже мсье Арсизак и находится сейчас в трудном для него положении, это еще не значит, что против него может быть выдвинуто официальное обвинение.
— Человек коварен! Впрочем, коварство — основная черта всех выскочек, а иначе как бы они выходили в люди? Как бы там ни было, мы не потерпим, чтобы, желая явно или нет защитить мужа, пачкали честное имя жены.
— Мне кажется, я не совсем вас понимаю.
— Хорошо, я расставлю все точки над «i». Нам стало известно от мадам Бесси, что во время следствия вам пришлось иметь дело с людьми без стыда и совести. Они осмелились, преследуя какие-то свои грязные цели, о которых мы и слышать не хотим, не так ли, Одилия?..
— Конечно, Элизабет.
— …распространять различного рода мерзости о нашей бедной дорогой подруге, которую постигла такая ужасная участь. Вы с нами согласны, мсье комиссар?
— Я с удивлением констатирую вашу осведомленность о конфиденциальных сообщениях, сделанных мной в беседе с судебным следователем…
— Пусть вас это не шокирует, мсье комиссар. Мое положение в Перигё требует, чтобы я была в курсе всего, что здесь происходит. Вы тоже так считаете, Одилия?
— Вне всякого сомнения, Элизабет.
— Я должен признаться вам, что некоторые из опрошенных мной лиц дали мне понять, что воспринимали мадам Арсизак несколько иначе, чем это было принято.
— Скандал! Настоящий скандал!
— Мне намекнули, что мадам Арсизак была далеко не тем нежным ангелом, за которого ее иногда принимали, и что она, если понадобится, могла проявлять безграничную злость вплоть до садистских выходок.
— О! Вы слышите, Одилия?!
— Слышу, Элизабет, и во мне все переворачивается!
— Еще бы! Все, что вы от них услышали, мсье комиссар, — не что иное, как сплошная гнусность! Верьте мне на слово!
— Но ради чего этим мужчинам и женщинам обижаться на мадам Арсизак до такой степени, чтобы распространять о ней различные небылицы, оскорбляющие ее память? К тому же я слышал кое-что и похуже…
— Похуже? — хором простонали обе женщины.
— У мадам Арсизак был любовник.
Мадам де Новаселль издала звук, похожий на рычание, схватилась рукой за горло и, закатив глаза, прохрипела:
— Одилия… быстро… успокоительного!..
Мадам де Сен-Блен засуетилась. Наконец она плеснула что-то в стакан, который поднесла к губам подруги, и принялась ее поить, поддерживая ей голову. Опорожнив стакан, мадам де Новаселль смачно выдохнула и, после того как дыхание ее восстановилось, сказала:
— Мсье комиссар, вы чуть меня не убили. Я за всю свою жизнь ничего подобного не слышала! Бедная малышка Элен… настолько чиста… целомудренна… стыдлива, даже излишне, так что я ее, моего дорогого ангелочка, порой просто вгоняла в краску вольностью речей, достойных дочери, внучки и правнучки гусар. Мсье комиссар, кто осмелился вам сказать такую гадость?