Её звали Лёля
Шрифт:
– Ты не волнуйся так за неё, сынок, – сказала мама, подойдя к сыну и проводя рукой по его плечу. – Всё будет хорошо. Лёля твоя – девушка очень умная, она постарается выжить.
– Да, она постарается, – сказал Артём и, налив себе чай, вернулся в комнату. Он прекрасно понимал: фронт – это не то место, где от твоего старания может зависеть хоть что-нибудь. Если бы от воли человека зависело, оставаться ему живым и здоровым, или лежать убитым или раненым, то потери были гораздо меньше. Но снаряд или пуля не разбирают. Они попадают куда-то по воле врага, порыва ветра, слепой случайности.
Артём во время практики убедился: война – это почти всегда случайность. Кому-то удается выжить, получив множественные осколочные или пулевые ранения. А другой умрет от занозы в пальце на ноге, потому что сердце не выдержит шока. Ну, а Лёля… В такие минуты Артём жалел, что не верующий. Так его воспитали – в духе безразличного атеизма. Не воинствующего, нет. Просто приучили относиться к вопросам веры равнодушно. Но теперь, когда очень хотелось, чтобы Лёля выжила и вернулась домой, парень думал, как хорошо было бы обратиться к некоей высшей силе, решающей судьбы людей.
Но пока у него был лишь один вариант: упорно учиться, чтобы поскорее получить образование и отправиться туда, в Сталинград. Найти там Лёлю и быть с ней рядом, чтобы успеть помочь в трудный час. Ни о чем другом Артём даже думать не хотел. Он видел себя хирургом полевого госпиталя, а свою девушку – операционной медсестрой, и вместе они каждый день и час спасают раненых, рука об руку. Вот это – быть постоянно вместе – и есть настоящее счастье.
***
Утро 17 августа 1942 года с самого начала выдалось жарким и безоблачным. Лёля, проснувшись в половине шестого утра, перекинув через плечо полотенце с ярким рисунком (она взяла его из дома, чтобы напоминало о мирной жизни), отправилась вместе с остальными ранними пташками – их обычно набиралось человек пять – умываться. Эти «жаворонки» старались не шуметь, чтобы не разбудить остальных. Ведь девчонки из санроты, которая располагалась за позициями зенитных батарей на расстоянии примерно двести метров, еще спали тревожным сном.
Будь их Лёля с коллегами не стала – пусть отдыхают. Все-таки война идет. Мало ли что может случиться в самое ближайшее время. Сама же поднялась так рано, поскольку любила прохладную воду. Когда пройдет ещё час, она нагреется под ярким солнцем, а к обеду и вовсе превратится в подобие чая – такая же горячая, только без заварки и сахара, с привкусом железа и хлорки. Что поделать: хранить воду можно было в степи только в огромной стальной цистерне, что стояла на колесном ходу. Её цепляли к трактору и возили на железнодорожную станцию неподалеку.
Поговаривали, что немцы уже переправились через Дон и продолжают стремительно рваться к Сталинграду, швыряя свои танки вперед, словно поленья в печь. Наши их сжигают, взрывают, крошат. Вместе с ней перемалывают и живую силу фрицев, а те словно заговоренные – лезут и лезут вперед. Не желают останавливаться, не считаются с потерями. Так же они делали в прошлом году под Москвой, и теперь их снова накрыло остервенение.
Как же сильно ненавидела их Лёля! Каждый день она видела, как вражеские самолеты бомбят Сталинград. Но пока это были одиночные налеты,
Глава 66
Когда я приблизился к Востриковскому, и до него оставалось километра полтора, то сначала даже остановил Белку. Над хутором кружили немецкие самолёты. Это я понял сразу по тому, что они бросали бомбы и расстреливали всё, что было внизу, из пушек и пулемётов. В воздухе, в безоблачном синем небе, фашисты устроили настоящую карусель. Кружились, словно акулы, и планомерно пытались уничтожить позиции пехотного батальона и моей батареи.
Я спешился, машинально поправив ремень винтовки. Первое желание было снять её с плеча, снять с предохранителя и, прицелившись, посылать в немцев пулю за пулей. Доводы разума оказались сильнее. С такого расстояния не попасть. Только патроны буду жечь впустую. Но как же мне хотелось, несмотря на страх, оказаться там, рядом со своими товарищами! Вместо этого стоял, сжимая кулаки и челюсти от злости, и просто ждал.
Прошло ещё минут десять, и немцы ушли на запад. Не дожидаясь, пока последний их самолёт скроется вдалеке, я вскочил на Белку и ударил каблуками.
– Но, милая! Скачи! Быстрее! Быстрее же!
Животное, словно поняв, насколько быстро мне нужно к своим, взяло с места в карьер. Буквально через несколько минут я уже был на окраине Востриковского, там, где мы оставили с Петро наш небольшой табун. Но увы, ни моего напарника, ни лошадей на месте не оказалось. Я стоял и, вдыхая запахи едкого дыма, который заставлял глаза слезиться, растерянно смотрел вокруг. От хутора мало что осталось. Почти все хаты горели или были разметены взрывами. Единственная улица завалена сенной трухой и обломками.
Я проехал по главной улице, высматривая своих. Никого не было. Ни убитых даже, ни раненых. «Они что, ушли отсюда?» – думал, растерянно соображая, что теперь делать. У меня нет карты, а степь большая, и наши могли отойти в любом направлении. Да, но немцы же не конченые идиоты, в конце концов. Твари, конечно, но дураками их не назовёшь. Они ведь что-то здесь бомбили? Я подумал так, но вспомнил: нет, мозгов у них не так уж много. Иначе не пытались целую ночь разбомбить позиции нашего пехотного батальона, который отступил.
В раздумьях я проехал до другого конца хутора. Остановился и хотел было ехать обратно, а может даже в Бабуркин податься, – там, по крайней мере, наши войска. Но тут вдруг меня окликнули:
– Микола!
Я вздрогнул и стал всматриваться. Откуда голос-то? Из-за небольшого, каким-то чудом уцелевшего сарая выглянула физиономия Петра. Он был чумазый, но улыбался. Спрыгнув с лошади, донельзя обрадованный, я побежал к нему. Сграбастал в объятия и потискал немного. Он тоже меня обнял, похлопал по спине. Потом отодвинулся: