Эффект искажения
Шрифт:
Эти приятные, возвышенные мысли были прерваны грубым вторжением Луиджи.
– Мой господин, Томмазо нашелся!
Томмазо был одним из троих стриксов, отправившихся по следу соглядатая.
– Отлично, – проговорил Паоло. – Надеюсь, он цел и невредим?
– Да как вам сказать, мой господин… – Здоровяк замялся. – Почти цел. А вот насчет невредимости не поручусь. В канале его нашли, с пробитой грудью.
Граф пожал плечами:
– Странно. А почему он сам не выбрался? Ну ничего, отведи его к Руджеро, колдун живо поставит твоего подчиненного на
– Невозможно, мой господин, – поник Луиджи. – Томмазо мертв. Видать, серебром ему грудь пробили-то…
– Кому пробили грудь?..
В залу вплыла Лукреция в зеленом шелковом платье, выписанном из Парижа. Низкое декольте, обрамленное кружевом, едва не до половины открывало совершенную грудь, на которой искрилось роскошное бриллиантовое ожерелье. На пальцах графини переливались крупные изумруды, такие же оттягивали мочки изящных ушек.
– Мне! – шутливо ответил граф. – Я сражен стрелою Амура в самое сердце.
Лукреция звонко рассмеялась:
– Я решила взять с собою нашу Венеру. Ей будет полезно развеяться. Войди, Эмма!
Новообращенная вампирша была одета по-голландски: верхнее платье из черного бархата красиво облегало статную фигуру, нижнее – из бледно-голубого атласа – придавало девушке нежности. Декольте целомудренно прикрывала косынка из белоснежного шелка. Светлые, с рыжеватым отливом волосы были забраны под белый же чепчик, и только два локона игриво спускались с висков на плечи. Паоло отметил про себя, что эта одежда как нельзя лучше подчеркивает красоту девушки.
– Прелестно, – сказал он. – Только держи себя в руках, милая. Не следует набрасываться на людей посреди бальной залы или выпивать половину гостей.
Втроем они уселись в карету и поехали к бирже. Вслед за ними верхом понеслась охрана во главе с Луиджи. На козлах сидел недавно обращенный стрикс из местных жителей. Этот белобрысый парень со скуластым упрямым лицом и угрюмым взглядом желтоватых глаз два года служил кучером в доме делла Торре. Однажды граф, присмотревшись к работнику, восхитился диковатой звериной грацией его движений и обратил кучера, благо тот грешил гневливостью и злобой.
Путь до площади Дам, рядом с которой находилось здание биржи, занимал не более получаса. Дамы сидели молча, чинно сложив руки на коленях. Паоло рассматривал в окно чистенькие улицы города, и с лица его не сходило выражение тоски.
Колеса кареты мерно загрохотали по мостовой площади Зюйдеркеркхоф, а впереди воздвигся величественный силуэт церкви Зюйдеркерк. Граф хотел отвернуться: вид храма, в котором ежедневно возносили искренние молитвы сотни людей, был ему неприятен. Но его внимание привлекла возбужденная толпа горожан возле крыльца церкви. Поведение людей было далеко от благочестия. Ремесленники, купцы, добропорядочные матери семей толкались, пытаясь пробраться как можно ближе к крыльцу. Четверо стражников пытались сдержать любопытствующих горожан. Из толпы раздавались сердитые голоса мужчин, испуганные вскрики женщин, надрывно плакал чей-то ребенок. Молодой худощавый священник, стоявший на пороге церкви, пытался призвать
– Что там, Христиан? – спросил Паоло у кучера.
– Не видно отсюда, ваша светлость, – ответил парень.
Графа охватило неясное, томительное предчувствие, а за века беспокойной жизни он привык доверять ощущениям искаженной души, полагая их знаками от самого Хозяина.
– Луиджи, – негромко позвал он.
Чуткий слух стрикса уловил призыв господина, и охранник подлетел к карете. Нагнувшись, спросил:
– Прикажете разведать?
– Да, друг мой, – кивнул Паоло. – Мы подождем. Только будь осторожен. Христиан, останови карету!
Спешившись, Луиджи направился к Зюйдеркерк. Остальные охранники гарцевали неподалеку от кареты, зорко следя за тем, чтобы никто не подобрался к семье графа. Луиджи тем временем принялся довольно грубо расталкивать народ, и вскоре исчез из виду.
Когда гигант вернулся, Паоло сразу понял: случилось что-то очень нехорошее. На простоватой физиономии Луиджи явственно читалась тревога.
– Вам бы самому взглянуть, мой господин, – пробормотал он, покосившись на женщин. Лукреция сделала попытку выбраться из кареты вслед за мужем, и охранник с наивной заботливостью добавил: – Вы бы, ваша светлость, сидели на месте. Не дамского ума это дело…
Графиня одарила его убийственным взглядом, но осталась в карете: и она и Паоло прощали Луиджи его неотесанность, считая, что это с лихвой искупается верностью.
Делла Торре зашагал за охранником. Тот, словно таран, взрезал толпу, прокладывая дорогу своему господину. Возле крыльца Луиджи остановился, пропустил графа вперед.
– Ах, не к добру это, не к добру! – причитала пожилая женщина.
– Знамение! – значительно поддакивал старик в одежде мастерового, указывая в небо заскорузлым пальцем.
– Отриньте безбожные суеверия, дети мои! – говорил пастор.
Священник, пытаясь как-то успокоить горожан, цитировал Библию. Из его речей следовало, что в случившемся не нужно усматривать ни знамений, ни происков нечистой силы. Но народу верилось слабо. Ведь прямо перед собой люди видели доказательство обратного.
Перед церковью, раскинув руки и устремив в темное небо остекленевший взгляд желтых глаз, лежал получеловек-полузверь. Его обнаженное тело было изогнуто в агонии, длинные пальцы с черными когтями скрючились, словно старались впиться в камень крыльца. Из пасти тонкой струйкой стекала вода и скапливалась под ужасной головой, образуя маленькую лужицу.
– Три десятка лет назад, перед большой чумой, в городе видели человека с козлиной головой, – проговорил старик, набивая трубку. – А нынче вот с собачьей какой-то, что ли… Знамение это!
– Сжечь поганую нежить! – раздался женский выкрик из толпы.
– Сжечь! – подхватили горожане.
Переглянувшись, граф с Луиджи принялись проталкиваться прочь от церкви. Отойдя от толпы на почтительное расстояние, охранник проговорил:
– Это Ханс, мой господин. Второй, кого я послал следить за тем человеком.