Эффект Люцифера
Шрифт:
В конце допроса Карло спрашивает Сержанта, почему он не попросил об условно-досрочном освобождении в первый раз, когда это предложили сделать всем заключенным. Сержант объясняет: «Я попросил бы об условно-досрочном освобождении в первый раз только в том случае, если бы о нем не попросили другие заключенные». Он чувствовал, что другим заключенным приходится труднее, чем ему, и не хотел, чтобы его просьба помешала просьбам других. Карло мягко упрекает его за такое демонстративное благородство, которое считает лишь глупой попыткой повлиять на решение комиссии. Сержант явно удивлен, становится ясно, что он сказал правду и вовсе не пытался произвести впечатление на комиссию или на кого бы то ни было еще.
Очевидно, это настолько заинтересовало Карло, что он начинает расспрашивать молодого человека о его личной жизни. Карло спрашивает его о семье, о девушке, о том, какие фильмы он любит, покупает ли себе мороженое — обо всех тех мелочах, которые, будучи собраны воедино, помогли бы понять,
Сержант спокойно отвечает, что девушки у него нет, в кино он ходит редко, что любит мороженое, но в последнее время не мог позволить себе его покупать. «Я только могу сказать, что, поскольку сейчас в Стэнфорде каникулы, а я живу в своей машине, то в первую ночь в тюрьме мне было трудно заснуть, потому что кровать здесь слишком мягкая, а еще в тюрьме я питаюсь лучше, чем в последние месяцы, и у меня здесь больше времени, чтобы расслабиться, чем в последние два месяца. Спасибо, сэр».
Ничего себе! Этот парень совершенно не соответствует нашим ожиданиям. Его спокойное достоинство и коренастая фигура ничем не выдают, что все лето он почти голодал и что во время каникул и летней школы ему было негде жить. То, что ужасные условия нашей тюрьмы могут улучшить качество жизни студента колледжа, стало для всех нас настоящим потрясением.
В каком-то смысле Сержант кажется самым предсказуемым, тупым и послушным заключенным, и при этом он самый здравомыслящий, вдумчивый и принципиальный. Мне приходит в голову, что этот молодой человек пытается жить в соответствии с какими-то абстрактными принципами и при этом не умеет уживаться с другими людьми и просить у них о необходимой поддержке — финансовой, личной или эмоциональной. Кажется, он так держится за свои внутренние решения и внешнюю «военную» манеру поведения, что никто не видит его настоящих чувств. Возможно, его дальнейшая жизнь окажется более трудной, чем у его товарищей.
Комиссия готова закончить заседание, и Керт объявляет, что заключенный № 5486, наш шутник, хочет сделать комиссии какое-то заявление. Карло согласно кивает.
С раскаянием в голосе № 5486 говорит, что неверно выразил свою мысль, потому что у него не было возможности как следует продумать свои аргументы. Он чувствует себя очень подавленным, потому что сначала ожидал суда, а теперь полностью утратил веру в правосудие.
Охранник Арнетт, сидящий у него за спиной, вспоминает разговор, состоявшийся сегодня за обедом. Тогда № 5486 сказал, что он подавлен из-за того, что «попал в плохую компанию».
Карло Прескотт и комиссия очевидно сбиты с толку заявлением заключенного. Как оно способствует решению дела?
Прескотт явно рассержен. «Даже если бы комиссия могла давать какие-то рекомендации, — говорит он, — то лично я проследил бы за тем, чтобы ты остался здесь до последнего дня. Я ничего не имею против тебя лично, но мы здесь для того, чтобы защищать общество. И я не думаю, что ты можешь выйти на свободу и приносить пользу, заняться чем-то таким, что позволило бы тебе влиться в общество. Ты вышел из этой комнаты и понял, что говорил с нами так, будто мы какие-то идиоты, а ведь ты обращался к полицейским и представителям официальных органов. У тебя плохие отношения с официальными органами, не так ли? Как ты ладишь с родителями? Что я хочу сказать — ты вышел за дверь, и у тебя было время подумать; теперь ты вернулся и пытаешься убедить нас посмотреть на тебя другими глазами. Есть ли у тебя социальная ответственность? Как ты думаешь, что ты должен обществу? Я хочу услышать от тебя что-то стоящее». (Карло вернулся к манере первого дня!)
Заключенный озадачен этим прямым нападением и пытается оправдаться: «Недавно я получил работу учителя. Думаю, эта работа важна для общества».
Прескотт не сдается: «Может быть, это еще хуже. Я не хотел бы, чтобы ты учил моих детей. Не с твоим отношением, не с твоей вопиющей незрелостью, не с твоим безразличием к ответственности. Ты не можешь выдержать даже четырех дней в тюрьме, не создав проблем другим людям, и говоришь, что хочешь быть учителем. Но ведь эта работа — большая честь. Общаться с приличными людьми, что-то рассказывать им — это большая честь. Я не знаю, ты меня не убедил. Я прочел твое заявление, и ты меня не впечатлил. Охрана, уведите его».
С цепью на ноге, с мешком на голове, заключенный отправляется в тюремный подвал в надежде, что сможет отыграться на следующем заседании комиссии.
Прежде чем вернуться к тому, что происходило в наше отсутствие в тюремном дворе, следует отметить то влияние, которое эта «ролевая игра» оказала на нашего сурового председателя «комиссии по условно-досрочному освобождению». Через месяц Карло Прескотт поделился со мной интересными личными наблюдениями о том, как повлиял на него этот опыт:
«Всякий раз, когда я входил в эксперимент, я уходил подавленным — как раз из-за того, что он был так близок к реальности. Когда люди начали реагировать на разные события, случавшиеся в ходе
Я не мог поверить, что во время эксперимента, когда я играл роль члена комиссии, председателя комиссии — комиссии по условно-досрочному освобождению, — я позволил себе сказать одному заключенному, увидав, что он высокомерен и не желает подчиняться: „Как это получается, что азиаты редко попадают в тюрьму, редко оказываются в подобных ситуациях? Что ты натворил?“
Именно в этот момент его отношение к нам полностью изменилось. Он начал реагировать на меня как личность, он начал говорить со мной о своих чувствах. Один человек был настолько поглощен ролью, что вернулся на заседание, как будто думал, что вторая попытка может помочь ему быстрее выйти на свободу».
Карло продолжает свои саморазоблачения:
«Как бывший заключенный, я должен признать, что каждый раз, когда я сюда приходил, трения, подозрения, антагонизм, возникающие, когда люди входят в роли… Я ощущал, что из меня выпустили воздух — чувство, возникавшее, когда я оказывался в заключении. Это вызывало у меня сильную депрессию, как будто я вернулся в тюремную атмосферу. Все это было настоящим, а не воображаемым.
[Заключенные] по-человечески реагировали на ситуацию, в которой неожиданно оказались, она влияла на их чувства в этот момент. Мне кажется, это отражает метаморфозы, которые происходят в мышлении настоящего заключенного. В конце концов, заключенный хорошо знает о том, что происходит во внешнем мире — строятся мосты, рождаются дети, — но это не имеет к нему абсолютно никакого отношения. Впервые в жизни он полностью оторван от общества — можно сказать, от всего человечества.
Его товарищи, со своей паникой и горечью, становятся его соратниками, и все остальное не дает возможности соотнести себя с тем, кем он был на воле. Исключение составляют редкие периоды, когда он это может, благодаря свиданиям, благодаря каким-то событиям, вроде заседаний комиссии по условно-досрочному освобождению. Есть только настоящее, только этот момент.
…Я не удивился и даже не испытал большого удовольствия, когда обнаружил, что мои наблюдения о том, что человек сливается с той ролью, которую играет, подтвердились; охранники становятся символами власти, и им нельзя перечить; нет никаких правил и никаких прав, которые они обязаны предоставить заключенным. Это происходит и с тюремными охранниками, и со студентами колледжа, играющими роль тюремных охранников. С другой стороны, заключенный, который лишь обдумывает в одиночку свое положение, — насколько он строптив, насколько эффективно ему удается скрывать свой опыт, — каждый день оказывается лицом к лицу с собственной беспомощностью. Ему приходится связывать свои ненависть и строптивость с тем фактом, что, каким бы героем или храбрецом он ни считал себя в определенные моменты, ему все равно придется участвовать в перекличках и следовать тюремным правилам и нормам» [111] .
111
Эта пространная цитата из выступления Карло взята из интервью в программе Chronolog телеканала NBC, которое он дал продюсеру Ларри Голдстайну. Записано в Стэнфорде в сентябре 1971 г., напечатано моим секретарем Розанн Сосотт. К сожалению, это интервью не вошло в основную версию программы, которая вышла в эфир.
Думаю, уместно закончить эти размышления не менее проницательным отрывком из писем политического заключенного Джорджа Джексона, написанных немного раньше, чем отчет Карло. Если вы помните, его адвокат хотел, чтобы я был свидетелем-экспертом в ходе предстоящего судебного процесса против «братьев Соледад»; но Джексон был убит еще до суда, на следующий день после окончания нашего исследования.
«Очень странно, что эти люди могут найти здесь что-то смешное. Они круглые сутки находятся взаперти. У них нет прошлого, нет будущего, нет никаких целей кроме следующего обеда. Они испуганы, сбиты с толку, они стали пленниками мира, которого, как они знают, не создавали и который не могут изменить. Поэтому они так громко смеются, чтобы не слышать того, что пытается им сказать разум. Они смеются, чтобы убедить себя и окружающих, что им не страшно, — как суеверный человек, насвистывающий или напевающий свое „счастливое число“, проходя по кладбищу» [112] .
112
Jackson G. Soledad Brother: The Prison Letters of George Jackson. New York: Bantam Books, 1970. P. 119–120.