Эффект тентаклей
Шрифт:
— В 1649-м, — торопится сказать Годфри, пока не встрял Бен.
Енох удивлен: неужто Даниель забивает ребенку голову россказнями о цареубийстве?
— Если мистер Кларк докучал вам письмами долгие годы, вы должны были отправиться в Грантем не раньше середины пятидесятых, — говорит Бен.
— Как ему может быть столько лет? — спрашивает Годфри.
— Спроси своего отца, — отвечает Енох. — Я лишь пытаюсь ответить на вопрос «когда». Бен прав. Я не рискнул бы отправиться в путь до, скажем, 1652 года, ибо даже после цареубийства Гражданская война продолжалась ещё пару лет.
— Почему в Париж? Это огромный крюк по дороге из Лейпцига в Линкольншир.
— В географии ты сильнее, чем в истории. Как, по-твоему, мне следовало добираться?
— Через Голландскую республику, разумеется.
— И впрямь, я завернул туда, чтобы навестить господина Гюйгенса в Гааге. Но я не стал отплывать из Голландии.
— Почему? Голландцы — куда лучшие мореходы, чем французы!
— Что сделал Кромвель, как только победил в Гражданской войне?
— Даровал всем, включая евреев, право исповедовать любую религию! — шпарит Годфри будто по катехизису.
— Да, естественно, ради этого и затеяли весь сыр-бор, А что ещё?
— Перебил кучу ирландцев, — предполагает Бен.
— Правда твоя, но я спрашивал о другом. Ответ — Навигационный акт и морская война с Голландией. Так что, как видишь, Бен, путь через Париж пусть окольный, но куда более безопасный. К тому же люди, жившие в Париже, тоже мне докучали, а денег у них было больше, нежели у Кларка. Так что мистеру Кларку пришлось обождать, как говорят в Нью-Йорке.
— Почему столько людей вам докучали? — спрашивает Годфри.
— Столько богатых ториев! — добавляет Бен.
— Ториями мы стали называть их значительно позже, — поправляет Енох. — Впрочем, вопрос дельный: что такое было у меня в Лейпциге, в чём нуждались и грантемский аптекарь, и кавалеры, дожидающиеся в Париже, пока Кромвель состарится и умрёт от естественных причин?
— Это что-то имеет отношение к Королевскому обществу? — предполагает Бен.
— Догадка делает честь твоей проницательности. Однако в те времена не существовало Королевского общества. Не существовало даже натурфилософии в нашем нынешнем понимании. О да, были люди — такие как Фрэнсис Бэкон, Галилей, Декарт, — которые видели свет и всемерно стремились показать его другим. Но тогда большинство тех, кто интересовался устройством мира, находились в плену у совсем другого подхода, именуемого алхимией.
— Мой отец ненавидит алхимиков! — объявляет Годфри с явной гордостью за отца.
— И я, кажется, знаю почему, — говорит Енох. — Тем не менее сейчас 1713 год, довольно многое изменилось. В эпоху, о которой я повествую, была либо алхимия, либо ничего. Я знал многих алхимиков и снабжал их ингредиентами. Среди них попадались английские кавалеры. Тогда это было вполне аристократическим занятием, даже король-изгнанник держал собственную лабораторию. Получив от Кромвеля хорошую
— Кроме как чем, мистер Роот?
— Кроме как изучением скрытых законов Божьего мироздания. Некоторые — в частности, Джон Комсток и Томас Мор Англси, — близко сошлись с мсье Лефевром, аптекарем французского двора. Они довольно много времени тратили на алхимию.
— Но разве это всё не вздорная чушь, ахинея, белиберда и злонамеренное шарлатанское надувательство?
— Годфри, ты — живое свидетельство, что яблоко от яблони недалеко падает. Кто я такой, чтобы спорить в таких вопросах с твоим отцом? Да. Всё это чепуха.
— Тогда зачем вы поехали в Париж?
— Отчасти, если сказать по правде, из желания взглянуть на коронацию французского короля.
— Которого? — спрашивает Годфри.
— Того же, что сейчас! — Бен сердится, что они тратят время на такие вопросы.
— Великого, — говорит Енох. — Короля с большой буквы. Людовика Четырнадцатого. Формальная коронация состоялась в 1654-м. Его помазали святым елеем тысячелетней давности.
— Небось и воняло же!..
— Кто бы заметил, во Франции-то.
— Где они такое старье раздобыли?
— Не важно. Я подбираюсь к ответу на вопрос «когда». Впрочем, главным образом мною двигало другое: что-то происходило. Гюйгенс, гениальный юноша из знатной гаагской семьи, создал маятниковые часы, и это было воистину поразительно. Разумеется, маятник знали давным-давно, однако Гюйгенс сумел сделать нечто упоительно красивое и простое, а в итоге создал механизм, который и впрямь показывал время! Я видел образец в великолепном доме; с дворцовой площади в окна струился вечерний свет… Потом в Париж, где Комсток и Англси корпели над — ты прав — вздорной чушью. Они искренне стремились к познанию, и всё же им недоставало гениальности Гюйгенса, дерзости придумать совершенно новую дисциплину. Алхимия была единственным подходом, который они знали.
— Так как вы попали в Англию, коли на море шла война?
— С французскими контрабандистами, — отвечает Енох, словно это само собой разумеется. — Итак, многие английские джентльмены поняли, что сидеть в Лондоне и забавляться алхимией безопаснее, нежели воевать с Кромвелем и его Новой Образцовой армией. Поэтому в Лондоне я без труда облегчил свой груз и набил кошель. Потом заглянул в Оксфорд, чтобы повидать Джона Уилкинса и забрать несколько экземпляров «Криптономикона».
— Что это? — любопытствует Бен.
— Чудная старая книга, жутко толстая, полная всякой дребедени, — вставляет Годфри. — Отец подпирает ею дверь, чтобы не захлопывалась от ветра.
— Это компендиум тайных шифров, который Уилкинс составил несколькими годами раньше, — говорит Енох. — В те дни он был ректором Уодем-колледжа, что в Оксфордском университете. Когда я приехал, он собирался с духом, готовясь принести себя в жертву на алтарь натурфилософии.
— Его обезглавили? — спрашивает Бен.
Годфри:
— Подвергли пыткам?