Эфиопика
Шрифт:
КНИГА ПЯТАЯ
Вот что творилось в Дельфах среди горожан, а чем это у них кончилось, я не мог узнать. Их преследование благоприятствовало мне осуществить наш побег. Взяв с собой молодую чету, я, прямо как был, в ту же ночь повел ее к морю и взошел на финикийский корабль, чуть было не отчаливший: уже рассветало, и финикияне полагали, что не нарушат этим данной мне клятвы, потому что они обещали ожидать лишь одни сутки. Когда мы появились, они радушно нас приняли. Тотчас же мы вышли из гавани, сперва на веслах, но подул легкий ветер с суши, набежавшая низкая волна словно улыбалась [104] корме; тогда мы поручили парусам нести корабль. Киррейские бухты, подножия Парнаса, Этолийские и Калидонийские скалы пробегали мимо корабля, словно он летел. Острова Острые – и по виду и по названию – и Закинфское море появились, когда солнце стало уже склоняться к западу [105] .
104
Гелиодор
105
Маршрут, указанный в романе, соответствует географии: Кирра – приморский город Фокиды – области, где высится Парнас. Далее, к западу – область Этолия, с городом Калидоном. Острые острова лежат против устья Ахелоя, этолийской реки. Страбон причисляет их к Эхинадским островам, лежащим еще западнее, и указывает, что у Гомера они названы «быстрыми». Жуковский в своем переводе не передает гомеровское их наименование:
Острые тут острова Телемах в отдаленьи увидел(«Одиссея», XV, 299)
Герои романа Гелиодора, выйдя из Коринфского залива, поворачивают на юг, в сторону Закинфа, большого острова, с запада омываемого Ионическим морем. Проделанный ими в течение одного дня путь не выходит за пределы правдоподобия при наличии попутного ветра.
Но что я так разболтался в поздний час? Моя повесть прямо-таки целое море, а между тем я еще не коснулся дальнейшего. Остановимся тут и давай немного поспим. Хотя ты и очень охотно меня слушаешь и храбро борешься со сном, все же я думаю, Кнемон, ты поддался ему – до глубокой ночи затянул я описание моих бед. К тому же меня, дитя мое, отягощает старость, и воспоминания о несчастьях притупляют мысль и клонят ко сну.
– Так остановись, отец мой, – сказал Кнемон, – но только не из-за меня прерываешь ты свое повествование. Мне кажется, я не допустил бы этого, даже если бы ты много ночей подряд продолжал свой рассказ и еще больше дней: я не могу им насытиться – столько в нем очарования. Однако я уже давно слышу в доме какой-то шум и человеческие голоса. Я стал было беспокоиться, но заставлял себя молчать, так увлекало меня все время желание слушать тебя все дальше и дальше.
– А я не заметил шума, – сказал Каласирид, – верно, потому, что от старости стал глуховат. Старость – беда для слуха, как и для всего. Впрочем, может быть, я был поглощен своим рассказом. Мне кажется, это вернулся Навсикл, хозяин дома. Но, о боги, чего удалось ему достигнуть?
– Всего, чего я желал, – сказал Навсикл, вдруг очутившись перед ними. – От меня не укрылось, что ты заботишься о моих делах, дорогой Каласирид, и мысленно сопутствуешь мне. Я это замечал и вообще по твоему ко мне отношению, а сейчас сужу по тем словам, за которыми застаю тебя. А кто этот чужестранец?
– Эллин, – сказал Каласирид, – остальное ты узнаешь потом. А если тебе посчастливилось, скажи скорей, чтобы и мы могли порадоваться вместе с тобой.
– Но и вы также, – возразил Навсикл, – узнаете все наутро; а пока что вам достаточно знать, что я раздобыл себе Тисбу еще получше. От неприятностей путешествия и от забот мне необходимо освежиться кратким сном.
Сказав это, он поспешил уйти, чтобы исполнить свое намерение. Кнемон оцепенел, услышав имя Тисбы. Не зная, что делать, он в затруднении перебирал одну за другой разные мысли, тяжело и часто стенал и всю ночь не мог найти себе покоя. Под конец это заметил даже Каласирид, хотя он и был объят сном, да к тому же глубоким. Старик все же приподнялся и, опершись на локоть, спросил Кнемона, что с ним и почему он так чрезмерно волнуется, почти что безумствует.
– Как же мне не безумствовать, – возразил ему Кнемон, – когда мне говорят, что Тисба жива.
– Да кто такая эта Тисба? – спросил Каласирид. – С чьих слов ты ее знаешь и почему ты озабочен известием, что она жива?
На это Кнемон возразил так:
– Об остальном ты услышишь впоследствии, когда-нибудь я расскажу о себе. Но ее я своими собственными глазами видел убитой и вот этими руками похоронил у разбойников.
– Спи, – промолвил Каласирид, – а в чем тут дело, мы скоро узнаем.
– Вряд ли я в силах заснуть, – сказал Кнемон, – но ты не беспокойся. Мне жизнь не в жизнь, если я тотчас же не выйду и не постараюсь так или иначе разузнать, в какое заблуждение впал Навсикл или каким это образом у одних только египтян умершие вновь оживают.
Улыбнулся на это слегка Каласирид и снова погрузился в сон.
Выйдя из комнаты, Кнемон испытал все, что естественно для всякого, кто бродит ночью впотьмах в незнакомом помещении. Тем не менее все побеждал его страх перед Тисбой, Кнемон спешил отделаться от подозрений.
106
…неутешно плачущей, подобно… соловью… – Соловей считался у греков птицей печали.
– Я всезлосчастная [107] , избежав руки разбойничьей и угрожавшего мне кровавого смертоубийства, полагала жить впредь вместе с возлюбленным; хотя бы на чужбине и в скитаниях, жизнь с ним была бы для меня величайшим наслаждением. Ничто не может быть для меня столь ужасным, что с ним не стало бы прекрасным. Ныне же всегда ненасытное, изначала доставшееся мне на долю божество, уделив мне частицу радости, снова меня обмануло. Я полагала, что избегла рабства, и вот я снова раба! Вот темница, и я под стражей. Раньше остров скрывал меня и мрак. Подобное этому совершается и теперь. Вернее сказать, еще горше мне, ибо тот, кто желал и мог меня утешить, теперь разлучен со мною. Разбойничий вертеп был для меня до вчерашнего дня убежищем. Жилище сокровенное, чем отличалась та яма от могилы? Но облегчал и это своим присутствием тот, кто мне дороже всего. Там он меня и живую оплакивал и по умершей – как он думал – слезы проливал и словно по убитой горевал. Лишена я теперь и этого. Нет уже более со мной соучастника моих несчастий, горе мое как общее бремя со мной разделявшего. Теперь я одна и одинока, пленница многослезная, брошенная на произвол злой судьбы; я терплю еще жизнь, лишь надеясь, что жив мой сладчайший. Но, душа моя, где же ты теперь? Какая судьба постигла тебя? Увы, не попал ли и ты в рабство, ты, чей свободный дух ничем не бывал порабощен, кроме любви? Только бы ты спасся и увидел когда-нибудь свою Тисбу! Ведь так ты меня назовешь, даже и против своей воли.
107
У же первое слово причитаний Хариклеи выдает их литературный источник – оно принадлежит трагическому лексикону. Далее ее ламентации разработаны в пышно-риторическом слоге – исоколы и гомеотелевты (см. вводную статью, стр. 6).
Услышав это, Кнемон уже был не в силах владеть собой и бросил подслушивать дальнейшее. При первых словах он предположил иное, но из сказанного под конец решил, что это действительно Тисба, и чуть было не рухнул у самых дверей. С трудом сдержавшись и боясь быть застигнутым, так как петухи пропели уже второй раз, он удалился, шатаясь. То ушибая себе ноги, то вдруг натыкаясь на стены и ударяясь головой о косяки дверей или об утварь, кое-где свешивавшуюся с потолка, он после долгих блужданий добрался до комнаты, где они помещались, и повалился на постель. Тело его охватила дрожь, зубы сильно стучали. Состояние его могло бы стать крайне опасным, если бы Каласирид, заметив это, не стал согревать его беспрестанно в своих объятиях и всячески подбадривать словесно. Когда же тот немного отдышался, Каласирид спросил, в чем дело.
– Погиб я, раз правда, что жива негоднейшая Тисба! – воскликнул Кнемон и снова упал замертво.
Каласирид опять принялся хлопотать, пытаясь привести его в чувство. Подшутило над Кнемоном какое-то божество, вообще привыкшее обращать в насмешку и забаву людские дела. Оно не позволяло ему беспечально вкусить счастья и к тому, чем вскоре ему предстояло насладиться, уже примешивало муки. Возможно, что таковы уж повадки божества, как видно и в этом случае, а возможно, что сама природа человеческая не способна воспринимать несмешанную, чистую радость. Так было и тогда: Кнемон избегал того, к чему должен был более всего стремиться, и самое радостное принимал за страшное. Не Тисба была та плачущая женщина, а Хариклея. Случилось же с нею вот что.
Когда Тиамида схватили живым и взяли в плен, остров был выжжен и покинут населявшими его разбойниками. Ранним утром Кнемон и Термутид, щитоносец Тиамида, переплыли озеро, чтобы разведать, что сделали враги с главарем разбойников. О том, что произошло с Кнемоном и Термутидом, уже было сказано.
Теаген и Хариклея одни остались в пещере, и чрезмерность обступивших их бедствий они сочли за величайшее благо. Тогда впервые оказались они наедине друг с другом, освободились ото всего, что могло бы мешать им, и беспрепятственно и всецело предались они объятиям и поцелуям. Позабыв обо всем, долго сидели они обнявшись и как бы слившись воедино, насыщаясь еще непорочной и девственной любовью, смешивая потоки своих горячих слез, сочетаясь лишь чистыми поцелуями, ведь Хариклея, когда замечала возбуждение Теагена и его мужественность, удерживала его напоминаниями о данной клятве. Он сдерживал себя без труда и легко повиновался благоразумию: уступая любви, он побеждал вожделение.