Эфирное время
Шрифт:
И вновь откинулся. И я созрел для сна. Аркаша спихнул какого-то страдальца со старой ржавой кровати, назвавши его Лёвой, велел ему карабкаться, как он выразился, в общественную палату, то есть на полати, навалил на панцирную сетку всякие верхние одежды и показал услужливо: тебе. Сам по-собачьи улёгся на полу.
– Да, пребываем во мраке, – кричал кто-то. – Но в этом мраке есть высверки истины, искры разума и молнии мысли. Скандинавская история Руси навязана! Аналогии с Византией – натяжка! Науськивания на Белоруссию – свинство!
Эти
Кое-как пробрался, шагая по телам, но всё-таки не по трупам: люди храпели, хрипели, стонали, чесались. Запнулся о поэта. Он включился:
– Ты собою владей, не ступай на людей. Да-а, жизнь, куда ни посмотри я – везде одна психиатрия.
На крыльце кто-то был живой. И этот кто-то рыдал. Слабая луна осветила и крыльцо, и рыдальца. Это был тот самый юноша, который сказал, что пьяницы Царства Божия не наследуют.
Я постоял рядом, тронул за плечо:
– Иди в избу, простынешь.
– Нет, – отпрянул он, – нет! – Высушил рукавом слёзы на щеках. – Я плачу и рыдаю не напоказ. Я вижу мир, – он повёл рукой, как диакон, – который виноват перед Богом.
– Поплакал – и хватит.
– Алёша, – представился он, суя мне дрожащую мокрую руку. – Я был монахом. Я спасался. Мог спастись, реально, но старец послал в мир. А тут! Нет-нет, мир этот не спасти.
И ещё одно явление было на крыльце. Опять Людмила.
– Не подумайте чего, покурить пришла. Так вот, была я у него референтом, но не будем ханжить – не только! Мне и подковёрные игры известны, и надковёрные. Но он был реальностью, куда денешься. Даже не знаю, отец ли он моих девочек. А вообще мужики – это всё брюко- и брюхоносители.
– Ах, всё не так! – воскликнул Алёша. – Вы же его любили!
– С чего бы я стала его любить? – спросила меня Людмила. – Да и кто он? И где он? Это тебя, малахольный, Юлька любит, а ты не ценишь. Смотри, упустишь!
– Людмила, – сердито сказал я, – мне некогда вникать в вашу жизнь, я в ней случаен. Кого ты любила, кто отец, где дети – мне это знать не надо. Но откуда все эти артельщики? Это что – спецпоселение какое?
– Это мне тебя надо спросить, – отвечала Людмила, выскребая из пачки сигарету.
– Алеша, пошли досыпать, – пригласил я. Но оглянулся, Алеши уже не было. Ладно, что мне до всех до них. По дороге к лежбищу снова споткнулся о поэта. И будто нажал на пружинку, он резко сел и продекламировал:
Надев коварства гримы, сполняя папин труд,Из Рима пилигримы на Русь Святую прут.Цветет в долине вереск, весна пирует всласть,Жидовствующих ересь у нас не прижилась.– Каково? – гордо вопросил
– Доходит. Спи.
– Есть! – отвечал он и в самом деле принял горизонтальное положение. Но, засыпая, пробормотал: – Тогда не прижилась, но сейчас перешла в новые формы. И это нарушает всякие нормы. Кармы – в корму для корма карме! – И храпанул.
А утром… что утром? Аркаша ходил по избе как дневальный и пинками будил население. Конечно, хорошо бы сейчас тут одному остаться, но нельзя же было их выгнать. Они видели спасение только во мне. Просыпались, сползали с общественных полатей, смотрели ожидающе.
– Нам же не для пьянки, – гудел оборонщик. – Мы проснулись, нет же войск ООН под окнами. Не вошли же ещё в Россию войска, лишённые эмоций. Так что по этому случаю, а? Начальник, а? Нас вывезли, мы горбатились и стали не нужны? Мозги-то мы не пропили! Должны же нам заплатить! Вася, как ты себя чувствуешь?
– Было бы лучше, не отказался б, – отвечал взъерошенный Вася. – Но, может, дать организму встряску, денёк не пить? Эх, пиджак-то измял. Аркаш, тел уснувших не буди, в них похмелье шевелится.
На Аркашины пинки не обижались. Поэт и глаз не открыл, только произнёс:
– Гармоничная личность – для дураков утопичность. – Открыл глаза, встряхнулся и сообщил: – С утра живу под мухою, похмельем благоэхаю. Нет, не так. Я жизнь свою с утра не хаю, я чую, как благоухаю. Не прерывайте творческий процесс, уж прекращён диктат КПСС. Но мне ответьте на вопрос: кем оскорблён великоросс? Разбудишь, когда принесёшь. Ведь жизнь во мне не умерла, умею пить я из горла. – И поэт отвернулся к стене.
– Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье, – сказал Аркаша лысому.
– Серпом по молоту стуча, мы прославляем Ильича, – добавил скульптор. – Слышь, Ильич, хочешь политическое удовольствие получить?
– А почему бы и нет, – зевнул Ильич.
– Незалежни, незаможни, самостийни хохлы, когда дуже добре не могут вталдычить собеседнику простую истину, то кричат: «Я тоби руським язиком кажу!» Ось то заковыка.
Ильич снова, ещё крепче, зевнул и шумно поскрёб лысину. Обратился ко мне:
– Ну как там мавзолей? Всё пока ещё или, несмотря ни на что, уже? Мавзолей – это же Пергамский престол сатаны. Если всё ещё не снесли, зачем было будить? Аль нальёте? Это бы вот было архиактуально, архисовременно и архисвоевременно. – В Монголии, – он зевнул уже слабее, – водка называется архи. Там у трапа самолёта прилетевших встречают этой архи и очень хвалят Ленина, сказавшего: «Архинужно, архиполезно, архинеобходимо». После этого остальное не помнишь. Не надо нам было туда трактора вдвигать, не земледельцы они, скотоводы. А арабы плотину Асуана помнят, мы им пойму Нила залили.