Ефросинья
Шрифт:
Фрося, сама себя не помня, влепила ему звонкую пощечину, и, испугавшись своего поступка, вылетела из комнаты прочь. Она не останавливаясь и никого, не замечая, сбежала по лестнице вниз и выбежала из избы-читальни. Бежала так до самых ворот своего дома. И уже у дверей, переведя дух, зарыдала во весь голос. Услышав шум, Степанида Афанасьевна открыла осторожно дверь и, видя дочь, закачала головой:
– Пришла, полуночница. В дом хоть войди. Соседям только на смех.
Войдя в дом, Степанида Афанасьевна помогла Фросе снять одежду, подала ей ковш
– Все в любовь не наиграешься. Пей воды то – она всунула ковш в дрожащие руки дочери – Бросил? И правильно. Эх, дуреха, неужто ты думала, что мать ничего не знает? Да все соседи уже говорят. Фроська, Фроська. Позоришь ты нас. Да ведь он кобель и вся округа это знает. Ну, славу богу до греха дело не дошло. Хоть так. Ты лучше за стол садись, поешь. На сытый желудок душевные раны быстрее заживают.
– Не могу… не хочу… – Фрося отдала матери ковш и вытерла ладонью слезы.
– Иди, говорю, за стол. Опять против меня идешь. Видимо мало тебе жизнь урок преподнесла.
Фрося послушно прошла к столу, но кусок в горло так и не полез. Просидев в молчании над кислыми щами, она встала из-за стола:
– Спасибо, матушка, за еду.
–Ты же ничего не ела – Степанида подняла на неё глаза, – Фроська, ну что с тобой делать? Хоть богу помолись. Он тебе терпения пошлет, всё легче станет.
Фрося, ничего не ответив, ушла за цветастую занавеску на кровать, где уткнувшись лицом в подушку, тихо всхлипывала до самого утра.
Прошли недели, наступил теплый май. Снег уже растаял, уступив место для молодой зеленой травы. По улицам в этот солнечный день проходила первомайская демонстрация и люди с транспарантами, плакатами с лозунгами шли по улицам города и пели: кто марсельезу, кто интернационал, а другие с улыбками и смехом, размахивали ветками деревьев с едва проклюнувшимися почками. За ними всю дорогу бежали беспризорники, которые осторожно подворовывали в этот праздничный день. В воздухе витала радость, смех и ликование толпы.
Фрося с Маришей шли рука под руку, смеялись, рассматривали толпу и гордились, что стали частью чего-то большего. В такой день они на рукава завязали красные повязки, а на головы надели красные косынки, подобно женщинам-коммунисткам.
– Смотри, а Любаша в обнимку с Лёней идет – воскликнула Мариша, аж подпрыгнув на одной ноге – А там то, там то, смотри, это ведь Гавриша с Анечкой. Вот бесстыдники, он ведь с Мусей еще вчера гулял.
Фрося слушала подругу в пол уха, ища глазами Глеба, и на все её ликования просто поддакивала.
– Мариша, а Федя твой где?– уже не выдержав, спросила она.
– А зачем он тебе? Ой, да ты Глеба все своего ждешь? Забудь его. С ним и Федя разругался.
– Зачем?– Фрося даже замедлила шаг от любопытства.
– Не сошлись в политическом вопросе.
– Вот чудаки. Почему мужчины такие чудаки… – Фрося фыркнула и сильнее стиснула руку подруги.
– Глеб теперь в конце Чугунной живет. Вот только что я и знаю.
– Но ведь должен же он быть сегодня здесь…
– Да
А вот Глаша на Первомай не пошла. Сидела у окна, вязала детские носки и изредка посматривала на улицу. На душе было у неё как то неспокойно, как будто кошки скребли. В доме она осталась одна с Ваняткай, который, наконец- то, заснул и, можно было заняться домашними делами. Делая петлю за петлей, Глаша глубоко уходила в свои мысли, что не заметила, как вдоль их дома промелькнула тень, а потом и вовсе заскрипела входная дверь. От неожиданности Глаша вскочила с места, уронив клубок шерсти на пол. В дверном проеме показалась мужская фигура.
– Как же вы без собаки то живете? Ограбят и не заметите, – прогремел знакомый мужской голос.
Глаша стояла на том же месте, не смея пошевелиться:
– Ефим?
– Я, Глашенька, я – он скинул с плеч вещмешок и тихонько подошел к зыбке – Чей это? Не уж то Фроськин?
– Ефим. Ефим…– она робко подошла к нему, тронула его за рукав, как будто не веря своим глазам – Живой…
– Ну как же, живой. Стою перед тобой. Обнимемся хоть что ли?
Глаша все еще не веря в происходящее, не уверенно обняла мужа, хотела было поправить левый его рукав, да ладонь провалилась в пустоту.
– Руку, как видишь, не отрастил, – усмехнулся он – Покормишь?
– Ты проходи, садись. Я все сейчас сделаю.
Как будто во сне, она стала метаться по избе от печи к столу. Глаша быстро достала из печи чугунок с кашей, полила постным маслом, нарезала хлеб, нарвала зеленого пахучего лука на подоконнике.
– Ой, растяпа, соли забыла дать, – сама себя выругала Глаша.
Из подпола принесла в миске остатки квашеной капусты и початую бутылку самогонки. Подала все это на стол и снова встрепенулась:
– Ты обожди, я блинов сейчас быстро испеку, – она зашуршала и загремела у печки – Вот сейчас и щи готовы будут. Ты ешь, не уходи. Не уходи…
– Да куда же я пойду? За тобой я пришел. Не возьму я в толк, какая кошка между вами пробежала? Чего ты здесь живешь, а не дома? И мать молчит. Вот и пришел домой, а дома и не ждут – сказав это, Ефим взял молодой лук и, макнув его в солонку, смачно захрустел.
– Да как же не ждут! Ждут! Я и бумаге той не поверила. Все ждала тебя.
– Какой бумаге?– не прекращая жевать, с удивлением спросил он.
– А такой. Написано там было, что пропал такой-то без вести, то есть ты.
– А с матерью чего не поделили?– он отодвинул тарелку с луком в сторону и посмотрел на Глашу.
– Да тебя, стало быть, не поделили.
– Не пойму я тебя. Ты ясней говори. Не наводи тумана.
– А вот и говорю. Я после той нашей встречи понесла от тебя. Сын это твой в зыбке. Ваней зовут. А мать твоя, гулящей меня называла, поносила на чем свет стоит, и из дому выжила. И ты теперь мне не веришь? То же гнать будешь?– Глаша застыла на месте, в ожидании ответа.