Египетские новеллы
Шрифт:
Сзади семенил дядюшка Абдаллах, который так и не мог понять, что случилось. Мысли его спутались, он совершенно растерялся. Вот он присел. Достав из кармана жилета жестяную табакерку, свернул цигарку и выбил из огнива искру. Несколько затяжек рассеяли его беспокойство и сбросили давивший на него груз. Снова на лице появилась улыбка. Бросив окурок, он поднялся, пошел к дому бека и увидел, как оттуда выходил врач. Значит, все кончилось благополучно: у бека и не грудная жаба, и не солнечный удар.
Тогда дядюшка Абдаллах вернулся к злополучной грядке. Засучив рукава и заправив полы галябии в жилет, он
— Эх, вы, господа! — проговорил он с укоризной. — Почему нас никакие жабы не берут?
Пять часов
Перевод В. Шагаля
Старая комната, старая, как и сам Аль Каср аль айни [27] . Передо мной покосившийся письменный стол, весь испещренный именами врачей, работавших здесь до меня. Все, что находится в приемном покое, я видел уже тысячу раз: и тампоны ваты, и обрывки марли, и запекшиеся брызги крови на полу, и разбитый сестрой термометр, спрятанный в углу. Все это уже успело в достаточной степени мне надоесть…
27
Старейшая больница в Каире.
Меня даже не трогают стоны лежащего здесь кондуктора. Я только что сделал ему укол, и больной еще не успел побороть и унять того огромного страшного великана, который сжал тисками этого человека.
Вдруг послышалась сирена кареты скорой помощи, пронзительная, резкая… Она как всегда принесла с собой страх, раздирающий сердце, заставляющий трепетать нервы. Кто слышал этот звук, прекрасно понимал его значение: он как бы предупреждал о смерти человека… Для врачей же он имел особый смысл: он предупреждал о том, что предстоит работа, воскрешал в сознании знакомые привычные картины: нитку с иглой, продезинфицированную кожу, распространяющийся всюду запах наркотиков, смешанный с запахом йода, предсмертный хрип тяжело страдающего человека…
Снова раздалась сирена. Я застыл… и тут же пробудился от своей задумчивости. Санитар повернулся и бросил окурок сигареты, которую украдкой курил. Вместе с окурком исчезла и та стесненность, которую он чувствовал. Воцарилась тишина. Слышалось только легкое шуршание колес коляски по длинному коридору больницы. В приемную вошел санитар скорой помощи и, с трудом переводя дыхание, бросил несколько слов:
— Пулевое ранение, господин доктор… Офицер… В него стреляли в саду… Ранен… Покушение…
Эти слова вызвали в моем сознании мысли о темной ночи выстреле и убийстве. Я не мог собраться с духом и взять себя в руки. В приемный покой санитары вкатили коляску. В это мгновение тишину больницы разорвал сильный продолжительный крик, доносившийся с верхнего этажа.
С грустью покинул я кресло и подошел к раненому. Передо мной, закрыв глаза и скрестив на груди руки, лежал человек с плотно сжатыми губами. Чувствовалось, что он не утратил надежду, не потерял веру в благополучный исход…
Черты его лица привлекли мое внимание. В них было что-то родное, египетское, возбуждающее в тебе гордость, заставляющее еще крепче полюбить свою родину.
Он был брюнет. Если внимательно всмотреться, можно
Наклонившись над раненым, внимательно его осматривая, я пытался разобрать его слова, как вдруг почувствовал, что тихо говорю сам, что губы мои шепчут, кого-то осуждая: — Убили тебя…
Преодолев оцепенение, я пришел в себя. Раненый отвечал приглушенным голосом:
— Убили меня… в темноте… стреляли… в спину…
Пораженный, я спросил:
— Кто?.. Кто они?..
— Преступники… и главарь их… все они… проклятые собаки…
В комнате был слышен только его голос, который удивил меня своей силой и убежденностью. Затем на мгновение раненый замолчал. Его большие черные глаза смотрели пристально и внимательно, казалось, что его взгляд проникал сквозь потолок, ввысь, до самых небес…
— Фарук [28] убил меня!..
Волнение, точно огонь, охватило меня. Мы жадно ловили его слова… Из стен комнаты вырвался ропот осуждения… он вышел наружу, на улицу, в город, в историю…
В то время мы жили под властью Фарука. В стране было объявлено чрезвычайное положение… Темнота и произвол опустились над Египтом и заставили страдать людские сердца.
Сколько я видел перед собой раненых, несчастных! Но все это были жертвы аварий автомобилей, трамваев, повозок, различных несчастных случаев. А сейчас передо мной впервые человек, раненный пулей. Я не мог овладеть собой, забыл, что я врач, забыл свои обязанности. Я мог только думать и поступать, как египтянин, который задыхается под произволом и видит, как тиран поражает его соотечественника…
28
Фарук — последний король Египта. Низложен в 1952 году.
Лицо раненого побледнело. Черты лица исказились. Оно все покрылось каплями пота, скопившимися на лбу и щеках, подобно росе на увядающем цветке.
Я ощупал его тело… оно было холодным. Но это не был холод снегов, нет… это был холод того длинного пути, в конце которого смерть.
— Шок!
Я как-то бессознательно произнес это слово и схватил руку раненого, проверяя пульс. Из его посиневших губ вырвался глубокий стон:
— Ох, рука!..
Моя рука так и застыла на месте. Раненый несколько раз тяжело вздохнул…
Я знал эту непереносимую боль. Она колет, режет, убивает. Но все-таки надо осмотреть рану. Придется взять его за руку и повернуть.
Все затаили дыхание. Стоны, муки несчастного сделали нас немыми.
Взгляд мой задержался на четырех черных отверстиях с обожженными краями… Они вели к трем раскаленным кусочкам свинца, застрявшим в груди… Четвертый прошел насквозь, пробив легкое… Из раны била кровь. Я принял решение:
— Операция! Немедленно оперировать!..
Волнение охватило сестру и санитара. Казалось, приходит спасение, оно близко…