Египетские сны
Шрифт:
Впервые увидев Его, я спросил просто так, как приблудного пса: «Ты кто?»
«Фуфрик», – ответил он: оказывается, глухие согласные ему не очень давались. «Хухрик», правильней – «хухрики», возникли после того, как жена уехала к умирающей матери, пытаться задержать смерть, то есть, когда ко мне пришло одиночество и сознание, что с этим надо как-то справляться. Они моя хитрость, – маленькое безумие, спасающее от – большого. Они укрощают кошмары, привносят сюжетную стройность в путаницу навороченных снов. «Хухрики» – нечто пушистое, теплое, трогательно-беззащитное, и вместе с тем
В восемь утра наша группа должна была вылететь из Шереметьева на самолете «Трансаэро». Фирма располагала четырьмя «бортами». Два из них накануне потерпели аварии. Третий – приземлился в Баку. Четвертый, прилетевший из Уренгоя в Москву, сейчас как раз ремонтировался (неполадки с закрылками). Он-то и должен доставить нас в Лондон. На ремонт ушло уже шесть часов. И мы безнадежно задерживались.
Большинство людей, из тех, кого я знаю, не любят летать самолетами – боятся. Даже утверждение, что жертв ДТП, сравнительно с авиакатастрофами, – неизмеримо больше, не успокаивает. И не важно, сколько ты налетал. Говорят, не боится летать только тот, у кого в руках – штурвал, впрочем, и в этом я сомневаюсь.
Смерть в авиакатастрофе – это что-то нечеловеческое. Она редко бывает мгновенной. Живое превращается в неживое, проходя через такие кошмары, которые невозможно представить.
Невероятно редки случаи, когда после катастроф в воздухе, кто-нибудь выживал. В основном, жертвы оказываются на земле в виде «фрагментов» или в виде пепла. Об их муках уже никто не расскажет. В буквальном смысле – это тайна небес. Если можно было бы все увидеть и все показать, человечество давно отказалось бы от пассажирских полетов, до появления абсолютно безопасного транспорта. А пока что строят летающие гробы все большей и большей вместимости.
Страх нарастает по мере приближения взлета. Но если вылет задерживается, это превращается в пытку, которая имеет две стадии. Первая, когда человек, подобно обреченному на казнь, цепляется за каждый миг на Земле. Вторая, когда ужас перерастает в отчаяние, и хочется лишь одного – чтобы быстрее все кончилось. При этом люди не суетятся, не дергаются. Каждый ведет себя совершенно нормально. Разве что чуточку скованно.
Я знаю только одного близкого мне человека, который не боится летать.
Уже стемнело, когда, наконец, наш «боинг» поднялся в воздух. Чая и кофе не предлагали: шесть часов подготовки к полету не хватило, чтобы набрать питьевой воды.
Самолет то и дело подбрасывало на «небесных ухабах» – мы с трудом доносили до алчущих губ бумажные чашечки «спрайта».
«Вошли в турбулентную зону». – докладывал стюард, показывая, что он – не какая-нибудь стюардесса, а где-то уже без пяти минут штурман, а то и пилот.
Неожиданно, в салоне началась суета. Как выяснилось, в стюардессу запустили мячом, и она опрокинула на кого-то поднос.
Кто-то спрашивал: «Господа, чья собака тут бегает?» Ему возражали: «Не собака, а – кошка!» «Тут целый выводок крыс!» – кричали авиапассажиры.
Кто-то наступил мне на ногу. Между колен просунулась голова. Сейчас Хухр был
Способный «просачиваться» сквозь всякого рода преграды он легко прошмыгнул сквозь шайбу иллюминатора, и пятнышка на стекле не оставив. Насчет «дуфно» (душно) хухр слукавил. Единственное, чего он не выносил, так это замкнутого пространства. Стоило ему оказаться на плоскости, – болтанка немедленно прекратилась. Он прохаживался по крылу, будто по променаду, резвился, вприпрыжку носился по самому краю, ходил колесом, кувыркался, подбрасывал и ловил легкий мяч. А потом, положив ногу на ногу, развалился под звездами на освещенной (из окон) части крыла, как на пляже, положив мяч под голову. И всем на борту, вдруг, стало спокойно.
Пушистый комочек, сопровождая меня из Москвы, исполнял, вероятно, какую-то миссию. Он следил, чтобы я не очень скучал, чтобы меня не кусало мое одиночество, чтобы я забыл свои страхи и не поддавался стариковской хандре. Он не просто сопровождал меня. Он был сам по себе. А, может быть, наоборот, не зная того, я был при нем, сопровождая «пушистика» в Лондон. Да и какое это имело значение, когда земная жизнь резко оборвалась и сменилась – «небесной», если можно так выразиться. Хотя, в действительности, это не было ни тем, ни другим. Даже оторвавшаяся льдина – все еще – на Земле. А что – здесь? Немного пластика, несколько железяк и тряпок и среди них щепотка человеческих тел болтается между облаками и звездами непонятно зачем. Разве то жизнь!? Сплошное недоразумение! Частичка сажи в пространстве! Легкое нарушение экологии – местное замутнение сферы небес, падающая слеза конденсата. На языке радиолокаторщиков, – подозрительная цель. На языке эзотериков заблудший виртуальная фантом. Горстка случайных душ, готовых в едином порыве вскричать: «Выпустите нас отсюда!»
2.
Порой ночью лежишь, и, кажется, тебе никогда не уснуть. Мелькают несвязанные мысли-ведения. «Господи, когда это кончится? – думаешь ты. – Когда, наконец, придет сон?» Впадаешь в отчаяние, просеиваешь пыль виденного, и вдруг обнаруживаешь суть наваждения: оказывается, ты уже спал, много раз просыпался и вновь засыпал. Наваждение – вход в тоннель сна – сценический занавес, рампа – чудо, в которое не заставляют верить, которое торчит само по себе, как невколоченный гвоздь.
Получается, например, такого рода этюд: ты мучаешься, что не можешь заснуть и видишь лохматый тропический лес. В самой гуще деревьев – металлургический комбинат. Голые папуаски тянут горячий прокат (проволоку, тонкие трубы и прочее). Технологию наблюдать невозможно. Зато видно продукцию, которая раскаленными змеями выползает из сплетения крон между ног папуасок – таково действие закона естественности абсурда в снах.
А вот сон, стоящий ближе к реальности, чем к абсурду. Словно вырванный кусок чьей-то жизни.