Египетский голубь
Шрифт:
Поверенный в делах и все чиновники посольства готовились встретить начальника, надели фраки. Было дано уже как-то знать, что «Тамань» вступила в пролив. Я не принадлежал к посольству, не искал присоединиться к этой свите, хотя бы мне никто, конечно, этого бы не запретил.
Не знаю и не помню почему, я предпочел пойти на квартиру того казначея Т., который так сердился на неожиданно умершего болгарина, и смотреть оттуда на въезд и встречу из окна. Т. сам, приглашая меня воспользоваться его окнами, отворенными прямо на прекрасную набережную Буюк-Дере, предупредил меня, что я найду у него гостей.
— Un certain Antoniadi Chiote. [2] Brave homme quant au fond; mais anglomane comme un sot! —
Я пошел к нему на квартиру и увидал там этих «гостей».
Была тут одна пожилая, почтенная дама; гречанка тоже и, как сам хозяин, римского исповедания; двоюродная ему сестра; не знаю, почему-то она давно уже носила траур. Я ее знал и прежде, и мне очень нравилась ее приятная и благородная наружность. Седые волосы и бледное лицо; плавная и величавая походка, чорная одежда печали и тонкие черты лица, милая моложавая улыбка, несколько лукавая — все это вместе располагало меня к ней, хотя я встречал ее редко и еще реже имел случай с ней говорить.
2
Уроженец острова Хиоса.
Она сидела на диване рядом с другою дамой, тоже не молодою.
Эта другая дама была совсем иного рода. Я ее видел в первый раз. Одета она была недурно и сообразно с годами и держала себя очень скромно. И несмотря на все это, в ее наружности было что-то подозрительное, приторное и отталкивающее. Она была очень бела, бледна и несвежа; волосы ее были светлы, как лен, черты лица неправильны и некрасивы; губы тонки, а веки очень красны. Она придавала себе сентиментальный вид. Взглянув на нее, я разом вспомнил о трех очень далеких друг от друга образах — о белом кролике с розовыми глазами, о какой-нибудь несчастной, никем на свете не любимой и некрасивой старой девушке и еще о начальнике султанских не чорных, а белых евнухов... мне хотелось поклониться ей и сказать:
— Здравствуйте, m-lle Кызлар-агаси!..
Но она была не девица, а вдова из Одессы, приятельница г-жи Антониади, безо всякого определенного общественного положения.
— Madame Игнатович, ваша соотечественница, из Одессы, приятельница madame Антониади, — сказала кузина хозяина, знакомя меня с ней.
И фамилия эта самая, Игнатович, была такая неопределенная, она могла быть и польскою, и сербскою, и малороссийскою, и даже великорусскою, все равно.
Эта женщина возбудила во мне к себе сразу отвращение...
Пред этими двумя дамами, привлекательною и ужасною, сидевшими рядом на диване, качался тихонько на качалке бледный как воск брюнет с густыми и длинными чорными бакенбардами и с цилиндром в руке. Это был сам Антониади, — «Chiote; bon homme, quant au fond...»
Жена его сидела у окна и, облокотись на подоконник, смотрела на Босфор, за которым зеленел азиятский берег.
Она сидела, одною рукой облокотившись на окно, а другою
Кузина хозяина подала мне руку и познакомила меня со всеми.
Когда мадам Антониади обернулась и глаза наши встретились, не знаю почему, я до сих пор не в силах объяснить этого... не знаю почему, сердце мне сказало что-то особое...
«Она будет любить тебя».
Или: «Она тебе не будет чужою...»
Не знаю хорошо что именно, но что-то особое...
Я сел и начал о чем-то говорить с привлекательною кузиной... О чем мы говорили, не помню; но помню только приятные движения ее головы и ее улыбки, ее одобрения. Я говорил, должно быть, недурно; хотя и не помню о чем, но я знаю, что, обращаясь к ней, я говорил не для нее, а для той, которая сидела у окна.
Мадам Антониади шептала в это время что-то дочери, показывая ей на Босфор.
Кузина хозяина обратилась к ней и спросила: «Вы начинаете свыкаться с нашим Востоком?»
Я еще не слыхал в это утро ее музыкального голоса и ждал, что она скажет; но она сказала очень обыкновенную вещь: «Природа здесь восхитительна; но общество здешнее я недостаточно еще знаю, чтоб об нем судить».
— Здесь не одно общество, а двадцать разных, — отвечала кузина.
В эту минуту раздались пушечные выстрелы... «Тамань» была уже близко...
Мадам Антониади вздрогнула; девочка запрыгала у окошка, спрашивая:
— C'est le ministre, maman? c'est le ministre?.. Мы все поспешили к окнам...
Выстрелы раздавались один за другим; стреляли турецкие пушки и с одного русского военного, случайно зашедшего в Босфор...
«Тамань» уже была видна из наших окон... Пред деревянною пристанью, против ворот Миссии, качалась лодка, готовая вести весь персонал посольский навстречу послу. «Тамань» остановилась. Выстрелы не умолкали... Чиновники наши толпой во фраках и цилиндрах спешили к пристани вослед за поверенным в делах. Они сели в лодки и поплыли к пароходу.
— Mon gros cousin est tout essouffl'e, je suppose, — сказала мне с улыбкой мадам Калерджи, кузина хозяина.
— Какой прекрасный, почтенный человек ваш cousin! — заметил ни с того ни с сего г. Антониади с натянутым восторгом.
— Да, он очень добр, — прибавила жена его равнодушно и потом вдруг, обращаясь ко мне, спросила: — отчего вы не участвуете в этой церемонии?
— Я не принадлежу к посольству. Я здесь в гостях, на время. Я только могу быть зрителем.
— Восток вам нравится? — спросила она еще.
— Ужасно, — отвечал я с жаром.
— Что ж вам именно нравится, я бы желала знать? Это очень любопытно...
Я пожал только плечами и ответил, что для меня непонятно, как может Восток не нравиться...
— Вас удивляет, кажется, мой вопрос? — сказала она.
— Да, удивляет, — сказал я. — Здесь все... или почти все хорошо.
— Это не объяснение, — возразила она с милою улыбкой.
Дочь ее перебила нас в эту минуту; она хотела знать: Что теперь будет? — Отчего le ministre не едет сюда? Что он теперь делает?.. Есть ли у него жена и дети?