Египетское метро
Шрифт:
Тягин тем временем достал записную книжку, написал на листке свой номер телефона, листок вырвал и положил на стол перед Абакумовым.
– В общем, вот, если что, мой телефон. На всякий случай.
Еще более повеселевший Абакумов подтянул листок к себе, посмотрел, качнул головой и сказал:
– Крутой ты, конечно, парень, Миша. Пришел, процедил что-то сквозь зубы, бросил на стол номер и пошел себе. Молодец. Всегда тебе завидовал черной завистью. Ты посиди пока. Я сейчас.
Чему-то усмехаясь и качая головой, хозяин вышел в другую комнату.
Со школьным еще приятелем Абакумовым Тягин и Тверязов расходились и сходились не раз. При желании можно было бы даже проследить некоторую периодичность. Причем никогда не было
Пока Абакумов отсутствовал, в комнате побывала рослая, томная, одетая как секретарша девица лет двадцати в очках. Еле кивнув высоко поднятой головой и неслышно поздоровавшись, она поставила на стол со стороны Тягина тарелку и бокал, положила нож и вилку и так же торжественно, под траурный стук каблуков удалилась. И сама девица, и кое-какие предметы обстановки, как будто встрепенувшиеся с ее появлением, отослали Тягина прямиком к тверязовскому роману, к одному из его главных героев Фомину, в котором Тягин уже с первых страниц стал угадывать некое мерцающее сходство с собой. Теперь оказывалось, что прототипов у сибарита Фомина как минимум двое и Тягину придется потесниться. «Так вот с какой грязью смешал меня Тверязов», – усмехнувшись, подумал он.
Вернулся хозяин уже сияющим вовсю. Подошел к гостю и развернул перед ним принесенную бумагу, дернув ее так, что она щелкнула.
– Расписка, – объявил Абакумов.
– Можно?
– На. Только не съешь.
Тягин взял расписку, посмотрел и отдал.
– Что, неловко? – спросил Абакумов, аккуратно складывая листок. – Принимаю твои молчаливые извинения.
– Да, извини. Раз так. Но. откуда она у тебя?
– Украл. И вот теперь перед тобой хвастаюсь.
– Почему тогда Тверязов. – рассеянно протянул Тягин и умолк, не зная, как закончить фразу.
– А что – Тверязов? – быстро переспросил Абакумов.
– Ничего. А все-таки: как она у тебя оказалась?
Абакумов сел за стол и жестом пригласил Тягина подвинуться ближе. Тот остался там, где сидел.
– Ты его бывшую жену не видел? – спросил Абакумов. – Тверязова. Последнюю, я имею в виду. Жаль. Колоритная обезьянка. Ему всегда с бабами не везло. – Вскинув палец, Абакумов поспешно оговорился: – За редкими исключениями, конечно! – и продолжил: – Но эта что-то особенное. Знаешь, есть виды деятельности, до которых нормальный взрослый человек ни при каких условиях все-таки не должен опускаться, ниже только эксплуатация калек и выманивание денег у одиноких стариков. К ним я отношу авторскую песню, всякие интеллектуальные угадайки, ролевые игры, сочинение фэнтези. в общем, ты понял. В ту же кучу мусора можно добавить граждан, работающих до седых мудей веселыми и находчивыми. Так вот эта барышня ухитряется заниматься всем перечисленным одновременно. Ты можешь себе такое представить? Мама мия, да мне тут и чего-нибудь одного с головой бы хватило, а он с ней год прожил! Год! – Абакумов шумно выдохнул. – Понятия не имею, как ей досталась расписка. Я ведь не обязан знать, как они там делили имущество. Пришла сама, я ее не искал. И, честно говоря, не собирался с ней иметь дело. Так она мне даже угрожать стала какими-то своими друзьями. Вот тут я – да, страху
– Ну хорошо, половину ты ей отдал. А вторую не хочешь ему вернуть?
– Вторую? Как тебе сказать. Я себе до сих пор простить не могу, что вернул первую! Шучу. Очень хочу вернуть, Миша. Очень. Прямо ночей не сплю. Но не сейчас. И не в ближайшем будущем. Единственное, правда, что хотелось бы знать: а с какой стати?
«Нельзя обманывать Тверязова, это грех», – чуть не произнес Тягин, но, слава богу, удержался. И даже поморщился от приторной слащавости едва не произнесенной фразы. Да и – уж кому-кому.
– Видишь, как получается, – продолжил Абакумов, воодушевившись и взяв назидательный тон. – Я только что тебе честно, по-дружески рассказал, как было дело, а ты сразу же пользуешься. Нехорошо. Я ведь мог сказать, что вернул всё полностью. Доказательство – вот оно, – он похлопал по листку на столе.
Тягин усмехнулся.
– В то, что ты отдал всю сумму какой-то бывшей жене, я бы всё равно не поверил. Поэтому ты и сказал про половину. Кстати, может, и половины никакой не было. Впрочем, разбирайтесь сами.
– Так вроде ж разобрались. Садись ближе, перекуси.
– Спасибо. Надо идти.
Тягин перевел дух. Чувствовал он себя странно. Его собеседник сегодня явно выглядел победителем, и это было впервые за все долгие-долгие годы, что они знали друг друга. Конечно, на мнение Абакумова Тягину всегда было наплевать, но лоб от щелчка таки горел. Чтобы не заканчивать встречу на столь непривычной для себя ноте и хоть немного отвлечь Абакумова от его триумфа, он спросил:
– А чем это Бурый так занят – «не звонить, не стучать, не беспокоить»?
– Что? А! Нет, это его жилец, Кишинёвер. Проклятый собственной женой поэт. Сбежал сюда от нее аж из самой Каховки. Он тут и раньше останавливался, а теперь, похоже, перебрался надолго. А объявление так, для привлечения внимания.
Зазвонил телефон, и Абакумов поднес его к уху. Он долго слушал, потом сказал: «Этот абонент для тебя больше не доступен, гнида» и дал отбой. Повозившись с телефоном, поднял голову:
– Так о чем я?
– О поэте.
Тягин показал большим пальцем за плечо, на дверь.
– Ах да! Кишинёвер. Тоже, между прочим, весьма поучительная история. Представь. Человек всю жизнь писал себе стихи. В основном почему-то про Русь. Такие, знаешь, разудало-горькие вирши: «А веселье Руси – плаха да топор.» В таком духе. Гражданская ай-люли лирика. Это он теперь призывает всю эту «гой ты Русь» извести под корень, а тогда всё больше печалился. Я его, кстати, спрашивал: ты в России-то хоть бывал? Молчит. То есть тогда молчал. А теперь говорит, что его ноги там больше не будет. – Абакумов рассмеялся. – Короче говоря, несколько лет назад угораздило его жениться. Жена с ним пожила-пожила, посмотрела-посмотрела и тоже давай стихи строчить. Причем о том же и теми же словами, не отличишь. Ну, это естественно – образец-то постоянно перед глазами. В общем, прогоревали они над нескладной, недотепистой Русью сколько-то там лет, не так уж много, и решили разойтись. Собственно, и развелись-то из-за того, что девица уж слишком, по мнению Кишинёвера, увлеклась стихотворчеством, в ущерб всем своим прямым обязанностям. Может быть, еще и ревность заела, творческая, не знаю. И вот тут первый интересный поворот. Они расходятся, но фамилия-то у нее остается его, Кишинёвера. Да! Забыл самую важную деталь. Имя. Мало того, что она взяла его фамилию, так они ж еще и тезками были. Он Евгений, и она Евгения. Думаю, что когда-то их это умиляло.