Его апатия
Шрифт:
В палату вбежала женщина лет тридцати пяти в белом халате. Светлые волосы, курносый нос, широкое, полное лицо.
— Что вы его мучаете? — гневно закричала она. — Мало того что ему голову разбили, так вы его еще мучаете. Ему нельзя волноваться, у него сотрясение было…
— Это его адвокаты, — сказал вошедший в палату прапорщик.
— Тем более нечего мучить! — У женщины был характерный южнороссийский говорок. — Уходите отсюда.
Она достала ампулу и шприц. Дронго автоматически отметил, что тут не используют одноразовых шприцов. Видно, из экономии.
— Успокойся,
Голиков слегка потянул Дронго за рукав, и они вышли из палаты. Через некоторое время появились врач и санитар. Прапорщик вышел последним и плотно закрыл дверь.
— Я ему снотворное ввела, — пояснила врач, — пусть поспит. И вы его больше не мучайте. Тяжело ему, бедняге, ох как тяжело! — И, шумно вздохнув, пошла по коридору.
— Подождите, — остановил ее Дронго, — извините, что вас задерживаю. Как вас зовут?
— Катей, — врач улыбнулась. — Иногда называют Екатериной Борисовной. Но я не люблю, когда меня так величают. Для всех я доктор Катя. Или тетя Катя — для практикантов и молодых санитарок.
— И что, доктор Катя, он всегда так себя ведет?
— Да, срывы случаются, — кивнула Екатерина Борисовна. — У нас много таких в больнице. Сначала снасильничают или сподличают, а потом раскаиваются. Ночами не спят. Кричат, плачут. А он тихий лежит, но иногда срывается и кричать начинает. Тогда мы ему успокоительное вводим. А вообще-то мы за ним все время наблюдаем, даже боялись, что руки на себя наложит.
— Вы знаете, в чем его обвиняют? — спросил Дронго, не обращая внимание на очень выразительное лицо Голикова, явно не одобрившего последний вопрос.
— Знаю, — кивнула врач, — он, говорят, целую семью зарезал. И девочку… — Она снова тяжело вздохнула: — Здесь всем плохо. И у всех горе: у родственников убитых — свое, у родственников заключенных — свое. Только Бог решает, кого и как наказать. А люди… иногда сами не знают, чего хотят. Я нашим ребятам все время говорю: зачем человека бить, если его все равно на всю жизнь посадят? Это ведь только представить, чего он себя лишил!
И не нам решать, кто виноват. Бог есть, и он все видит. Каждому воздается по делам его.
— Люди не могут полагаться на Бога в таком вопросе, — вставил Андрей Андреевич. — Для этого есть государство и суд.
— Да что суд! — отмахнулась Екатерина Борисовна. — Вы к нам ночью приходите и послушайте, как заключенные в подушку воют. У меня волосы до сих пор дыбом встают. А одна наша санитарка за ночь поседела, когда таких криков наслушалась. Больше, чем сам себя, человека никто наказать не может. Если совести нет, то ему и Бог не поможет. А если совестливый человек, то он после убийств таких и жить не захочет. Вот как я думаю. Ой, простите меня, я должна другие палаты обойти.
— Последний вопрос, — вновь остановил ее Дронго. — Вы не знаете, он болеет чем-нибудь серьезным?
— Воспалением легких болел, когда к нам привезли, — нахмурилась доктор Катя, — и еще у него, кажется, язва желудка. Мне он, правда, на нее
— Может, у него какая-нибудь более тяжелая болезнь есть, о которой он не сообщил?
— Нет, — ответила врач, чуть подумав. — О какой болезни вы говорите? На сифилис и СПИД мы сразу проверяем. Еще сейчас боятся атипичной пневмонии, но ее у нас, слава тебе Господи, тоже нет. А теперь, извините, я должна бежать.
Доктор Катя заспешила к лестнице. Дронго задумчиво глядел ей вслед. Голиков подошел и встал рядом.
— О какой хронической болезни вы говорите? Думаете, мы можем инсценировать слабоумие? Или временное помешательство? Его уже осматривали психиатры. Когда происходят подобные убийства, адвокаты сразу подают ходатайство о психиатрической экспертизе, и прокуратура в подобных случаях никогда не возражает. Омар Нагиев признан абсолютно вменяемым и отвечающим за свои поступки.
— У меня на уме совсем другое, — признался Дронго. — Его мать умерла в молодом возрасте от онкологии, сестра тоже лечилась от этой болезни. А что, если кто-то узнал о тяжелом заболевании Нагиева и решил его подставить вместо себя? Такое возможно?
— Возможно, — согласился Голиков, — но слишком невероятно.
— Нам еще нужно понять, почему он пошел на столь страшное преступление.
— Он не хочет ни с кем разговаривать, — напомнил Андрей Андреевич, — вы же сами только что убедились. По-моему, сделано вполне достаточно. Я, конечно, подам жалобу, указав на некоторые нестыковки в работе следствия, но, боюсь, это ничего не изменит. Тем более что он сам признался в совершении преступлений и подписал все протоколы допросов.
— Вы видели, как он плакал? — спросил Дронго.
Голиков снял очки и, протерев стекла платком, снова надел их.
— В моей практике были подобные случаи, — тихо сказал он. — Не каждый человек может так вот просто перейти через кровь. Если хотите знать мое мнение, то это как раз свидетельство его вины, а не наоборот. Извините, что вынужден говорить вам такие вещи.
— Нам нужно до конца разобраться, — упрямо повторил Дронго. — Я хочу понять, что произошло.
— Может быть, это нам действительно необходимо, — согласился адвокат. — Но при этом нужно учитывать, что наши действия иногда наталкиваются на непонимание окружающих и приходят в противоречие с их желаниями.
— Кажется, Пифагор говорил, что человек должен делать то, что считает справедливым, что бы о нем ни думали и ни говорили, — вспомнил Дронго. — Мудрый совет.
— Он не хочет ни с кем разговаривать, — напомнил Андрей Андреевич. — А я помню другой мудрый совет: бесполезно искать черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет.
— Если разрешите, я все-таки останусь при своем мнении, — упрямо настоял Дронго.
— Конечно. — Голиков снял очки, еще раз протер стекла платком и, не надевая очков, тихо сказал: — Вы интересный типаж, господин Дронго. Не знаю, чего вы добиваетесь, но думаю, что вам нелегко. Выдержать такое испытание может не каждый человек. И вообще, даже приходить сюда — нелегкая задача.