Его глаза
Шрифт:
Она уловила это выражение в его глазах и улыбнулась мягко и светло.
— Так гораздо лучше. А теперь пойдемте к ним. Как хорошо, как хорошо, — говорила она, на ходу покачивая головой. — Так вот в сердце дрожит что-то и хочется петь. Мне всегда хочется петь, когда я чувствую что-нибудь особенное.
— Это часто у вас бывает? — спросил он тоном врача.
Она вся обернулась к нему и с озарившим ее лицо радостным смехом ответила:
— Всегда, когда я вижу или чувствую что-нибудь хорошее.
Едва Стрельников увидел приближавшихся Ларочку и Дружинина, он предложил
Пошли то по песку, то по гравию, а там, где дорогу преграждали камни и скалы, поднимались наверх и шли по холмам.
Стрельников явно умышленно шел впереди, почти не оглядываясь. По голосам он слышал, когда Ларочка приближалась и выбирал самые трудные пути и подъемы. Ей пришлось бы бежать за ним, чтобы нагнать, а это было совестно.
Наконец, она окликнула его. Он уже хотел притвориться, что не слышит, но это было бы слишком очевидно, раздумал и, как бы нехотя, обернулся вопросительно равнодушно.
— Подождите, мне нужно вам что-то сказать.
Он остановился как раз около заколоченной темно-красной купальни, стоявшей над водой на длинных сваях, отражения которых качались в воде, как вьющиеся корни.
— Помнишь, — крикнул он Ольхину, — как мы заперли ростовщика Зингера в купальню и из-за кустов бомбардировали ее камнями.
Ольхин смеялся.
— Да, это был номер. Хорошо, что Зингер не узнал, что это мы. Он мне же потом жаловался, что чуть не сошел с ума от этого адского грохота.
И Стрельников продолжал неестественно сменяться, смех перешел в улыбку, но и улыбка была непродолжительна. Подумалось: как это было, однако, давно. Стало грустно, и он вздохнул. Ларочка подошла к нему с своими хризантемами.
— За что вы сердитесь на меня? — с укором тихо спросила она Стрельникова.
Он шевельнул головой.
— Нет, какое же я имею право.
— Вот, видите, и слова говорите такие.
— Какие?
— Ненужные. И бежите от меня, как будто боитесь, что я выклюю вам глаза. Ну, посмотрите, разве я похожа на злую, хищную птицу.
Он взглянул на нее, она опять показалась ему какой-то сказочной с этими выбившимися из-под шапочки бронзовыми волосами и снопом цветов.
— Дайте вашу руку, пойдем.
И рука ее точно приросла к его руке. У него забилось сердце, и он не узнал себя в этом давно не посещавшем его волнении.
— Что вы хотите от меня? — спросил он, все еще ревнуя и борясь с собою.
— Я хочу, чтобы вы были со мной такой, как всегда. — Она даже не заметила, что обратилась к нему почти с теми же словами, как несколько минут тому назад к Дружинину.
— Но ведь и вы сами не такая. Вернее, я считал вас не такой.
Она воскликнула с искренним огорчением и тревогой:
— Господи, да что же я сделала дурного, что вы переменили мнение обо мне?
Ему стало неловко за свою придирчивость, но надо же было оправдать себя.
— Вы как будто ведете какую-то двойную игру: то со мной, то с Дружининым.
— Но ведь вы же сами сказали, чтобы я его спросила...
Это было опять лукавство, и он не знал, где она искренна и где притворяется.
—
— О чем же вы с ним говорили? — спросил он подозрительно, уступая своей ревности право допрашивать ее.
Она не только не противилась этому, но передала ему весь разговор с Дружининым, почти от слова до слова, инстинктом чувствуя, что она от этого ничего не теряет.
— Вот оно что! — выслушав ее, почти с угрозой воскликнул Стрельников. — Хорошо же.
— Но я вам рассказывала совсем не для того, чтобы вы сердились. Наоборот, вы должны теперь совсем успокоиться и по-прежнему быть дружны.
— Да, да, конечно, конечно, — ответил он с язвительным ударением. И вдруг, с приливом трогательной искренности, охватывавшей его в присутствии той, которая ему особенно нравилась, он открыто обратился к девушке:
— Послушайте, Ларочка, я не знаю, что заставляло его так говорить вам обо мне. Может быть, даже по-своему он прав, не в отношении к вам, нет, нет. Но странный он человек: говорит и даже исповедует одно, а вот коснулось его самого, или, за вас, может быть, испугался, и пошло другое. Когда напьется — стихийный человек и я тогда особенно его люблю, а трезвый больше всего боится огорчить свою мать, человека старой закваски, старой морали, которую он искренно презирает и отрицает. Ну, да Бог с ним! Во всяком случае я вижу, что нашей с ним дружбе конец.
— Я не хочу этого! — воскликнула она с настоящим испугом.
— Конец, — повторил он. — И не потому, что Дружинин сказал обо мне не по-товарищески злое, а потому... — он взглянул ей прямо в глаза и чистосердечно заявил, — потому, что между нами встали вы.
Как ни было это ясно ей самой, но такое признание ее взволновало. Она растерялась и не знала, что сказать, только внутри, рядом с тревогой, загоралось знойным огоньком тайное торжество.
— И вот, что я вам скажу, Ларочка, — чистосердечно продолжал Стрельников, глядя светло и нежно на девушку. — Вот, что я вам скажу и поклянусь, если хотите: никогда, никому я не сделал зла сознательно, из эгоизма, из низких побуждении, из каприза. Никогда ни одну женщину или девушку я не поцеловал не любя, и никогда никаких жертв от них не требовал... Но не в том дело. Я хочу только сказать, что даже в этом условном смысле я никогда... не то — вру. Нет, именно так, я никогда не заставлю вас раскаяться, что вы пришли ко мне. Клянусь вам, что бы там ни было.
Он взволнованно прижал ее руку и почувствовал, как она порывисто доверчиво прильнула к нему и прошептала:
— Хороший вы.
— Не в том дело, — пробормотал он, растроганный не столько ее доверием, сколько своим великодушием. — Не в том дело, — повторил он, сам не зная, что говорит. — Вовсе не потому, что хороший, а просто... ну, просто, — он оглянулся, увидел близко товарищей и среди них Дружинина и заторопился сказать то самое главное, чего именно сейчас не мог не сказать. — Не знаю, как это случилось, Ларочка, но вы вдруг так стали дороги мне, что я в эту минуту хотел бы, чтобы все кругом, весь мир провалился, и мы остались бы вдвоем на этом клочке земли.