Его осенило в воскресенье

Фруттеро Карло

— Одинаковые. Оба куплены в 1953 году. Оба — в один и тот же день. В двенадцатом номере трамвая. Номера серий — сто двадцать четыре и сто двадцать пять.

Синьора Табуссо подняла голову и, словно загипнотизированная, уставилась на билеты.

— Вам многое придется нам объяснить, синьора. Начнем хотя бы со следующего: нам очень хотелось бы знать, почему один билет я недавно нашел в вашей сумке, а другой мы нашли вчера утром в «Балуне», на складе. Он валялся рядом с трупом Ривьеры.

Воцарилось мучительное молчание.

На «лугу» слышалось пение птиц, лай собаки, которая, видно, гонялась за мячом, ветер доносил запах цветов, и от всего этого обстановка в комнате казалась еще более мрачной и трагичной.

Но вот синьора Табуссо выпрямилась, расправила плечи, подняла глаза и посмотрела на Сантамарию, потом перевела взгляд на Де Пальму.

А ведь у нее очень красивые глаза, с изумлением подумал Сантамария.

— Ну хорошо, — сказала синьора Табуссо. — Я вас попрошу лишь о двух вещах. — Голос ее звучал твердо, спокойно. — Оставьте в покое Вирджинию, она ничего не знает. — Она тяжко вздохнула, но тут же снова взяла себя в руки. — И скажите мне, что же это было за препятствие.

— Это старое правило, — ответил Сантамария. — Кажется, оно было введено в 1824 году, во времена Карла-Феликса.

— Что это было за препятствие? В чем оно заключалось, черт возьми! — закричала синьора Табуссо.

— Общественная прачечная, синьора, — ответил Сантамария. — «Ле буне пере».

Сидя совершенно неподвижно, с каменным лицом и держа руки на коленях, синьора Табуссо беззвучно заплакала.

7

— От ярости, бедняжка.

— От всего понемногу, надо думать.

— Нет, я уверена, что от ярости. Она уже решила, что худшее позади, и вдруг… Я бы на ее месте тоже заплакала. Куда делась зажигалка?

— Вот она.

— А, спасибо… И потом она во всем призналась?

— Да, призналась.

— Вы отвезли ее в префектуру?

— Да, ее отвезли в префектуру, посадили там в комнате для допросов, она стала обо всем откровенно рассказывать, не испытывая ни малейших угрызений совести. Она снова обрела всю свою наглость и все свое острословие. На этот раз не для того, чтобы защищаться и отрицать, но чтобы навсегда стереть из памяти, смахнуть со своего стола крошки, которыми были для нее Гарроне и Ривьера, первый негодяй, второй педераст, два извращенца и дегенерата, которые другого конца и не заслуживали.

— Значит, она одержимая? Типа Савонаролы?

— Ну конечно, фанатизм в ней есть, — ответил Сантамария. Полицейский-секретарь (продиктовать свое признание на магнитофон она не пожелала; ей на эту бездушную машину даже смотреть противно, заявила она) едва успевал записывать поток проклятий и жалоб. Но не на полицейского, а на ненавистную жизнь обрушила она свои проклятия и жалобы. Что за времена настали! На владельцев, словно стая собак, накинулись и сборщики налогов, и городские

власти, грозящие отнять большую часть земли. У нее, коренной туринки, вода подошла к горлу, она больше не в силах была бороться со всеми этими новыми законами и гнусными нравами и приспособиться к новым людям и условиям. Типичная философия собственника, не желающего ничем поступиться.

— Все-таки мне ее жаль.

— Она убила двух человек. И в конечном счете из-за денег.

— Это считается преступлением по низменным мотивам?

— Думаю, что да.

— Но я убеждена, что многие совершают преступления по куда более низменным мотивам. Где же эта чертова пепельница?

— Вот тут.

— А, спасибо!.. Но ведь она не собиралась красть чужие деньги, а только не хотела отдавать свои. А это разные вещи. По-моему, смягчающие вину обстоятельства у нее есть.

Сантамария и сам думал об этом, возвращаясь домой.

Он ушел, когда синьора Табуссо еще продолжала давать показания и возмущаться. Дослушать ее, а затем, отобрав основное и главное, обобщить, составить протокол и написать официальный отчет входило в обязанности Де Пальмы. Ему же полагалось сделать заявление для печати, что, впрочем, было много приятнее.

Сантамария ушел из душной комнаты в полдень, кивнув на прощанье Де Пальме, а тот в ответ помахал ему рукой. Сантамария знал, что в этот момент Де Пальма завидует ему. Тому, что он вернется в свою прохладную квартиру, примет душ, переоденется, выпет из холодильника бутылку кока-колы и с наслаждением ее выпьет.

Сантамария так и сделал, а затем с удовольствием растянулся на постели. И в эту минуту раздался звонок в дверь.

— Я позвонила в префектуру. Возможно, я выбрала неподходящее время, но я сгорала от нетерпения и желания узнать…

Она просто умирала от желания. И Сантамария тоже… Потом они вместе пили кока-колу, Анна Карла беспрестанно курила, теряла зажигалку и задавала вопрос за вопросом.

Но в общем, она все-таки не потребовала рассказать всю историю до малейших подробностей. И это уже хорошо, подумал Сантамария.

— Который, однако, час?

Улица была узкая, темная, и сквозь жалюзи в комнату на рассвете и на закате проникал лишь слабый, ровный свет. Менялся только шум, и по нему можно было определить, какое сейчас время суток. Но сегодня было воскресенье, и никто не шумел; воскресный июльский день в старом центре города, куда не доносился грохот возвращающихся из-за города машин. Турин словно замкнулся в своих стенах, надежных, непробиваемых. Хотя, может быть, и они стали теперь непрочными, и у старого центра больше нет будущего.

Сантамария зажег свет, взглянул на часы:

— Двадцать минут восьмого.

— О боже, как поздно! Бедная я, бедная, — с улыбкой воскликнула Анна Карла.

Она легко соскочила с кровати и начала торопливо одеваться.