Его величество закон
Шрифт:
– А их, наверно, была тьма-тьмущая.
– Да уж... Вот хотя бы: спросите любого из тех, кто гонит виски, - а знает ли он, как гнать его из вереска?
– Неужели и из вереска гнали?
– спросил полицейский.
– А как же!
– И вы сами пили?
– Сам нет, не пивал, но знал стариков, что пивали.
И слышал от них, что нынешнее с тем не сравнится.
– Точно, Ден, точно. Мне иногда думается: большую сделали ошибку, объявив это дело вне закона.
Ден покачал головой, но ответил одними глазами: не в его обычае было осуждать занятие
– Может, так, а может, и нет, - сказал он уклончиво.
– Ну, чего там говорить - а что еще есть у бедного человека?
– Да ведь у тех, кто законы пишут, свой благой резон.
– Все равно, Ден, все равно. Жестокий закон.
Сержант не давал старику превзойти себя в великодушии: учтивость требовала не соглашаться с доводами хозяина в защиту сильных мира сего и непостижимых их путей.
– Вот секреты - их жаль, - сказал Ден, подводя черту.
– Люди умирают и люди рождаются, и где один осушил болото, другой проведет борозду. А если секрет позабыт, то позабыт навсегда.
– Верно, - сокрушенно подтвердил сержант.
– Позабыт навсегда.
Ден взял свою чашку, ополоснул в стоящем у двери ведре с чистой водой и, вытерев насухо все той же рубахой, бережно поставил у локтя сержанта. Затем достал из шкафчика кувшин с молоком и синий бумажный кулек с сахаром, присоединив к ним брусок деревенского масла и - явный признак того, что ждал посетитеЛЯ) - нетронутый каравай свежего, домашней выпечки хлеба. Запел, забулькал чайник, и пес, поводя ушами, сердито его облаял.
– Пошел вон, сучий сын!
– угощая пса пинком, пробурчал Ден.
Он заварил чай и разлил по чашкам. Сержант отрезал толстый ломоть хлеба и густо намазал маслом.
– Вот и с лекарствами та же беда, - снова, с невозмутимостью старости, за дудел в свою дуду Ден.
– Всо секреты, какие были, забыты начисто. И пусть не вздумают меня уверять, что доктора понимают не хуже тех, кто знал вековые секреты.
– Где им, - промычал сержант с набитым ртом.
– Тут и доказывать нечего: сами видели, когда и доктора лечили, и знахари.
– Народ-то не к докторам шел, я так разумею?
– Не к ним. А почему?
– Старик сделал широкое движение рукой, словно призывая в свидетели весь мир за пределами своей лачуги.
– Вон там по косогорам есть верные средства от всех болезней. Потому как сказано, - он постучал пальцем по столешнице, - древними бардами сказано: "Где нашел болезнь, там найдешь и исцеление".
Только нынче люди бродят по склонам - и вверх, и вниз, - а видят одни цветы. Цветочки! Будто у господа всемогущего - честь и хвала ему во веки веков!
– по было других забот, как тратить время на цветочки.
– Да. Что доктора не умеют лечить, знахари умели, - подтвердил сержант.
– Точно. На себе изведал, - сказал Ден с горечью.
– На себе изведал. На собственных руках и ногах.
– Все еще ломает ревматизм?
– участливо спросил сержант.
– Ломает. Эх, была бы жива Китти О'Хара или Нора Мэлл из Глена, не боялся бы я ветра ни с гор, ни с моря, не шагал бы со злосчастной заборной
– Раз у вас такая беда, - сказал сержант, - я достану вам бутылочку с растиранием.
– Эх, не придумали еще того растирания, которое бы мне помогло.
– Это вы напрасно, Ден. Сначала попробуйте, а потом говорите. Моему дядьке оно еще как помогло, а его так прихватывало, что он на крик кричал: пусть-де плотник ноги ему отпилит.
– Я бы пятьдесят фунтов дал, лишь бы от этой напасти избавиться, провозгласил Ден.
– Что там пятьдесят - пятьсот!
Сержант залпом допил чай, перекрестился, чиркнул спичкой, но, отвечая на вопрос старика, дал ей прогореть. И так второй и третьей, словно распаляя промедлением аппетит. Наконец он все-таки разжег трубку, и оба хозяин и гость, - развернув стулья к очагу и поставив рядом ноги носками в золу, принялись с упоением курить, а между затяжками то оживленно разговаривали, то подолгу молчали.
– Надеюсь, я не отвлекаю вас от дела?
– спросил сержант, словно ему вдруг пришло в голову, что визит слишком затянулся.
– Э, от каких таких дел вы можете меня отвлечь?
– Вы скажите, если я мешаю. Не в моих привычках зря отнимать чужое время.
– Мое время вы, ей-богу, не отнимаете, сиди вы здесь хоть до утра.
– Я, признаться, люблю поболтать, - сказал сержант.
И снова завязался разговор. Свет постепенно густел, розовел и, скользя по кухне, перед тем как погаснуть, чуть золотился; кухня погружалась в сероватую мглу, только за стеклами шкафчика на чашках, мисках и тарелках дрожал холодный отблеск. На ясене засвистел дрозд. Открытый зев очага светился все ярче и ярче, проступая в сумерках алым пятном, теплым и ровным.
Когда и снаружи сгустились сумерки, сержант собрался уходить. Он застегнул мундир, затянул ремень, тщательно отряхнулся сверху донизу. Затем надел фуражку, сдвинув ее на затылок и чуть набекрень.
– Славно мы побеседовали, - сказал он.
– Да, знатно покалякали, знатно, - отозвался Ден.
– А про примочку я не забуду.
– Да воздаст вам за это небо, сержант.
– До свидания, Ден.
– До свидания, сержант, всего вам доброго.
Ден не стал предлагать сержанту проводить его до дороги. Усевшись на прежнее место у очага, он снова вынул трубочку и, не торопясь, продул ее, однако только наклонился за тлеющим прутиком, как снова услышал шаги. Это возвращался сержант. В открытой верхней створке показалась его голова.
– Ден, - негромко позвал он.
– А! Сержант?
– отозвался Ден, чуть скашивая глаза, но продолжая выуживать прутик-. Лица сержанта он не видел, только слышал голос.
– Я так располагаю: вы тот штраф платить пе станете?
Наступила короткая пауза. Ден вытащил из очага прутик, медленно поднялся, захромал к двери, тыкая им на ходу в полупустую чашечку трубки. Не открывая нижней створки, он наклонился над верхней. Сержант, засунув руки в карманы, глядел вбок, охватывая взором дорожку и значительную часть побережья.