Его выбор
Шрифт:
— Почему их убили? Рэми, почему?
Запомнила имя, подумалось волчонку, когда архана, устав от слез, вновь заснула в его объятиях. На ее тоненьком запястье поблескивал браслет из необработанных камушков янтаря.
Ничего, Лие Рэми при случае купит другой. А с арханой он больше не увидится, пусть хотя бы что-то у нее останется. Только как жаль, что ее пришлось оставить...
— Единственная, кого разбойники оставили в живых, — счастливо шептал Брэн, когда они выезжали из города. — Глазастый ты, Рэми. Твоя глазастость принесла нам неплохую награду
А Рэми вспоминал, как рвалась к нему архана из рук дозорных, и почему-то чувствовал себя предателем. Но ведь он всего лишь рожанин… а она…
Еще долго не давали ему спать заплаканные светлые глаза девочки. А еще почему-то бледное лицо Эдлая, сжимавшего снятый с шеи девочки амулет.
Рэми даже имени ее не знает…
«Мое синеглазое солнышко».
Темнота ритуальной башни утомляла как никогда. Аши дернулся в цепях и вновь послал носителю тихий зов. Рэми не отозвался. Жаль…
Оборотень. 7. Арман. Жрец
С плохой репутацией жить легче, чем с хорошей,
ибо хорошую репутацию тяжело блюсти,
нужно все время быть на высоте —
ведь любой срыв равносилен преступлению.
При плохой репутации срывы простительны.
(Альбер Камю. Записные книжки)
Знаешь, Лиин, говорят, что когда все много раз повторяют, что ты чудовище, однажды ты им станешь. Может, мне и стать, сейчас, чтобы не мучиться?
Мой архан, разве все? Я никогда не скажу тебе, что ты — чудовище.
Не будь в этом так уверен, Лиин… Я уже и сам в этом не уверен.
Копия тайной переписки главы Северного рода и ученика магической школы Эдлаю для ознакомления.
Время летело как на крыльях, и весна пробежала мимо, будто ее прогнали. Пришло лето. Знойное, испепеляющее, но щедрое на дожди, оно прошлось по полям, тронуло золотом исходившую волнами ниву.
Настырный маг никуда не уехал, а убийства продолжались с досадной настойчивостью. Будто кто-то смеялся над Арманом, подбирая все более знакомых жертв. То розовощекая служанка, что в последнее время ходила тихая и прибитая, то конюх, который ухаживал за Вьюнком, а то и мальчик-прислужник, что залез тайком в сад, чтобы сорвать ярко-алую розу для любимой девчонки. Роза потом легла на только-только засыпанный холмик, девчонка плакала над свежей могилой так сильно, будто с нее кожу сдирали, а Арман нервно кусал губы, не зная, куда деть взгляд.
И не только
Кто распустил слухи, что это именно Арман убивал, и зачем, было непонятно, но постепенно в эту глупость поверили все, даже дозорные и старшой. И Арман начал чуять вокруг удушающий страх вперемешку с ненавистью. Люди боялись к нему подходить, с ним говорить, боялись лишний раз показываться ему на глаза. Боялись вызвать и его гнев, ведь как нарочно… стоило Арману на кого-то осерчать, как потом этого кого-то находили в лесу с перегрызенным горлом.
И люди боялись. А что Арман мог поделать? Убить за страх? Наказать за глупость? Не пить зелья, которое приносил каждое утро Люк? И которое становилось все крепче? Настолько крепким, что в животе мутило, и весь день Арман ходил как пришибленный, а на тренировках едва держал в руках меч. Но учитель молчал. Не выказывал недовольства. Не пытался наказать… тоже боялся. И Арман перестал ходить на тренировочный двор. И на уроки перестал. Зачем? Никто все равно и слова в упрек сказать не решался. Даже доложить опекуну не решались. А видеть их постные рожи, читать страх в их душах, Арман уже давно устал.
Он черпал силу лишь в письмах Лиина, в теплых словах рожанина, в его уверенности, что Арман не виноват. А еще в мягком любящем взгляде Ады. И когда Арман не выдерживал, когда рвалась наружу его звериная сущность, он приходил к няне, опускался на ковер у ее ног и смотрел в огонь, пока она молча сидела за шитьем.
Едва слышно шуршала ткань, расцветали на белоснежном шелке серебряные знаки рода и все переживания казались глупыми и неважными. И няня начинала говорить… успокаивать. И что скоро, уже летом, Арману исполнится пятнадцать, и что после торжества его увезут в столицу. И что в столице люди умнее и гораздо реже верят наговорам.
А потом растекалось по мышцам мягкое тепло и огонь вспыхивал вдруг ярче. И ткань, на которой вышивала Ада, расплывалась перед глазами. А Арман вдруг начинал видеть лучше, слышать острее, чувствовать ярче. И уже не в облике человека, зверя, ластился к ладоням няни, выпрыгивал через окно и до самого рассвета несся по лесу.
Он знал, что не убивал. Он помнил теперь каждое мгновение, проведенное в облике зверя, каждое биение сердца, каждый прыжок, разбивавший луну в водной глади. Он несся по высокой траве и слизывал капельки росы с усов, а потом долго сидел у обрыва и смотрел, как светлело небо над неровной кромкой соснового леса.
Возвращался он перед самым пробуждением слуг, впрыгивал в окно, тяжело дыша, вновь тыкался носом в ладони няни, и, превратившись в человека, сладко засыпал в ее объятиях, чтобы через пару часов проснуться обновленным. Спокойным. Способным с гордо выпрямленной спиной проходить по коридорам и не замечать ужаса в душах рожан. И даже улыбаться искренне, когда раздавались сзади поспешные шаги и детские руки обнимали его со спины, а на тонком, еще пухловатом запястье поблескивала нитка янтаря.