Эгоист
Шрифт:
О существовании лейтенанта Кросджея Паттерна отечество и нынешний глава рода узнали одновременно, после того как этот скромный молодой офицер отличился при штурме какой-то крепости на какой-то китайской реке, явив пример столь милой британскому сердцу спокойной, некрикливой отваги. Собственно, заключение о возрасте офицера было сделано на основании его чина, а быть может, также и скромности лейтенанта, который, по его словам, «лишь выполнил свой долг».
Наш Уилоби на ту пору обретался в колледже и жаждал предаться благородным порывам, свойственным юности. Подвиг его родственника и, главное, то обстоятельство, что имя Паттернов попало в газеты, произвели на него огромное впечатление. Впечатление это не утратило своей свежести и несколько месяцев спустя, когда Уилоби достиг совершеннолетия и вступил в права наследства. Он послал лейтенанту Кросджею Паттерну чек на сумму, равную годичному жалованию этого доблестного воина. «Родная кровь — не вода», — сказал он домашним, тем самым подтвердив первейший, — так сказать, химический, — закон щедрости. Пусть лейтенант и служит в морской пехоте, рассуждал Уилоби, а все-таки он Паттерн. Вопрос
Такие подвиги хладнокровной отваги приятно щекочут чувство юмора у джентльменов, подвизающихся в тылу. Мы жители маленького островка, а ведь вот какие номера откалываем! Правда, дамской половине Большого дома — матушке сэра Уилоби и его двум теткам, леди Эленор и леди Изабел, — было несколько труднее смириться с мыслью, что один из Паттернов служит в морской пехоте. Но что же тут такого? У нас в Англии зачастую и герцоги не брезгуют финансами, а если верить ученым исследователям генеалогии, в жилах многих наших ремесленников и лавочников течет королевская кровь. При всей нашей спеси, мы народ своеобразный, и никогда нельзя поручиться, что мясник, поставляющий мясо к нашему столу, не является отдаленным потомком Тюдоров, а плетеное кресло, в котором мы сидим, — не изделие рук какого-нибудь Плантагенета. А там, глядишь, окажется, что… Впрочем, лучше не задумываться! Уилоби представлял себе своего доблестного кузена этаким нечесаным малым, героем футбольного поля; время от времени он, однако, недоумевал вслух, не понимая, отчего тот так и не захотел вкусить гостеприимства Большого дома, а в ответ на письмо и приложенный чек ограничился пространными изъявлениями благодарности.
Как-то под вечер, в промежутке между двумя ливнями, сэр Уилоби, сопровождаемый вереницей любителей предобеденного моциона, прогуливался по величественной террасе Большого дома со своей невестой, прекрасной и блистательной Констанцией Дарэм, которой он на правах влюбленного изливался в своих чувствах. Дойдя до конца террасы и собираясь уже повернуть назад, сэр Уилоби, как всегда покровительствуемый случаем (ведь все, что ниспосылает нам невидимый даятель благ и невзгод, именуется у нас случаем), кинул взгляд в сторону липовой аллеи и, будучи наделен тонкой нервной организацией, испытал нечто вроде предчувствия, ибо взгляд его упал на какого-то коренастого, приземистого человека, пересекавшего усыпанную гравием площадку перед парадным крыльцом. Ничто не выдавало в нем джентльмена — «ни шляпа его, ни пальто его, ни обувь его, и ничего, что было у него»; так, в библейском стиле, столь излюбленном истинными джентльменами, рассказывал впоследствии Уилоби о своем посетителе. Несколькими беглыми штрихами он обрисовал наружность этого субъекта, надо сказать, достаточно непривлекательную: с баулом в руке, подняв ворот под меланхолически обвисающими полями шляпы, без зонта и без перчаток, он походил на обанкротившегося лавочника, скрывающегося от кредиторов.
Впрочем, инцидент, который мы взялись описать, сам по себе довольно тривиален; сэру Уилоби была подана визитная карточка лейтенанта Паттерна, и сэр Уилоби, бросив ее обратно на поднос, сказал лакею: «Дома нет».
Он был глубоко разочарован и чувствовал себя обманутым: возраст и, главное, внешность человека, который так некстати пришел заявить свои родственные притязания, были совершенно неприемлемы. Сэр Уилоби, со свойственным ему тактом, мгновенно осознал всю невозможность представить знакомым этого малорослого невзрачного увальня в качестве доблестного лейтенанта морской пехоты, который доводится ему кузеном. Слишком много, слишком горячо говорил он об этом человеке. Будь это молоденький лейтенантик с более или менее вульгарной наружностью, его еще можно было бы с грехом пополам протащить в свой круг, рассказав в шутливом гиперболическом тоне историю его подвига и тем самым искупив неприглядность его фигуры. Но плотный морской пехотинец, достигший солидного возраста и чина младшего офицера, был решительно невозможен. Элементарная деликатность повелевала избавиться от него без лишних разговоров. Джентльмен, совершивший эту операцию, проявил необычайное для своих лет умение орудовать ножом.
В ответ на удивленный взгляд мисс Дарэм юному сэру Уилоби пришлось рассказать, кто этот отвергнутый посетитель.
— Я подкину ему еще один чек, — заключил он, подметив краски боли и стыда на лице своей спутницы.
И с той самой поры, как смиренная фигура лейтенанта Кросджея Паттерна повернула назад и под сгустившейся дождевой тучей вновь зашагала вдоль липовой аллеи, хоровод бесенят плотным кольцом сомкнулся вокруг сэра Уилоби и никто из них уже ни на минуту не покидал своего поста; с пристальным вниманием следили они каждый его шаг. Мартышки, алчным взором караулящие руку, что готовится кинуть им в клетку лакомый кусочек, — вот с кем можно было бы сравнить наших бесенят. Они углядели в своем подопечном новый штришок: едва уловимое проявление исконной фамильной черты.
Глава вторая
Озорные бесенята, состоящие при Гении Комедии в почтенной должности комнатных собачек, навострили ушки еще три года назад, задолго до обручения сэра Уилоби с прекрасной мисс Дарэм. Это было в день его совершеннолетия, когда миссис Маунтстюарт-Дженкинсон изрекла о нем свое знаменитое слово. Словечки миссис Маунтстюарт, пусть не всегда уместные, обладали свойством врезаться в память. Они попадали не в бровь, а в глаз, и ни одно семейное торжество — будь то день рождения иди брачное пиршество — не обходилось без нового свидетельства этого ее умения. И всякий раз словцо ее отправлялось путешествовать по всему графству, где она могла бы царить безраздельно с помощью розги карикатуриста, если бы в придачу к верному глазу обладала еще и озлобленным умом. Но богатая и доброжелательная миссис Маунтстюарт в своей инстинктивной нелюбви к тому, что и в самом деле не заслуживает сочувствия, и в пристрастии ко всему, что произрастает на солнечной стороне бытия, походила на матушку природу. Ей было достаточно взглянуть на человека, и меткое словцо как-то само собой вылетало из ее уст. А уж раз вылетев, оно приставало с такой силой, с какой не пристанет ни одно вымученное литературное определение. Обмолвившись однажды о Летиции Дейл, что та «несет целый роман на кончиках ресниц», она, можно сказать, нарисовала ее портрет. А ее определение Вернона Уитфорда как «Феба-Аполлона, записавшегося в монахи» как нельзя лучше передавало тускловатое обаяние этого тощего длинноногого студиозуса.
Афоризм миссис Маунтстюарт, посвященный юному Уилоби, был еще лаконичнее, и это достоинство особенно выделялось в день, когда виновник торжества от зари и до зари только и слышал что дифирамбы, славословия и панегирики в традициях Цицеронова красноречия. Один вид этого богатого, красивого, любезного и щедрого джентльмена, казалось, вдохновлял гостей обоего пола на оргию лести. И вот, когда все кругом торжественно и пространно превозносили до небес его достоинства, миссис Маунтстюарт сказала просто: «Сразу видно человека с ногой».
Казалось бы, здесь не было ничего нового. Однако в словах миссис Маунтстюарт все увидели нечто гораздо большее. Она произнесла их без всякого нажима, словно один из тех светских пустячков, какими обмениваются леди и джентльмены в гостиных. Но они были сразу подхвачены, и не прошло минуты, как в противоположном конце длинного зала уже чувствовалось, что новое крылатое выражение миссис Маунтстюарт отправилось в полет. И сейчас же оттуда, из дальнего конца зала, леди Паттерн снарядила на разведку некую юную Гебу; обойдя с фланга танцующие пары, та возвратилась к ней с точным докладом. Даже в немудреных отроческих устах крылатое слово не утратило своей силы. Оно было совершенно! Пеаны красоте и уму молодого сэра Уилоби, его аристократической осанке, благородству манер и нравственному совершенству — все это было привычно. Приятно, разумеется, как всякая дань верноподданнических чувств, но привычно и чуть ли не пошло по сравнению с живым и непринужденным определением миссис Маунтстюарт. Ведь миссис Маунтстюарт, как заметила мисс Изабел своей приятельнице леди Буш, сумела в нескольких словах выразить все, что говорилось до нее, и этим показала, как нелепо разглагольствовать о том, что и без того ясно каждому.
То была отповедь аристократки ограниченным провинциалам. «Вы правы, достопочтенные леди и джентльмены, — словно говорила миссис Маунтстюарт, — Уилоби наделен всеми превосходными качествами, какие вы так любезно в нем подметили: он отличный собеседник, он танцует, как бог, и держится в седле, как фельдмаршал, его позы величавы и непринужденны, и вместе с тем вы ни на минуту не забываете, что перед вами воплощенный идеал молодого английского джентльмена. Алкивиад{4} в парике вельможи при дворе Людовика Четырнадцатого не превзошел бы его изяществом. Он — все, что хотите, и если бы я задалась целью осыпать его изысканными комплиментами, я справилась бы с этой задачей не хуже вашего. Вместо этого я только спрашиваю: а заметили ли вы в нем человека с ногой?»
Вот как можно было бы истолковать ее изречение! Заключить в двух-трех словах такое богатство смысла значит провозгласить торжество духа, а заодно показать, что общество, в котором умеют ценить такое остроумие, достигло высочайшей степени утонченности. Как пояснила мисс Эленор Паттерн своей приятельнице леди Калмер, нашему взору отнюдь не предлагается скользить вдоль фигуры Уилоби вниз, к его ноге; напротив, миссис Маунтстюарт приглашает нас восхищаться им снизу вверх, начиная с ноги. Все это, впрочем, проза. Вдумайтесь в слова миссис Маунтстюарт. Куда только, в какие поэтические сферы они не увлекут наш дух! И с каким упоением парим мы в этих эмпиреях! В самом деле, кто из нас, хранящих меланхолическую преданность памяти Карла Мученика{5}, не питает одновременно игривой нежности ко двору его весельчака сына{6}, к той поре, когда любовь украшала ногу кокетливыми бантиками и нога была верховным владыкою во дворце? Грешный двор, грешная пора! А все же мы грезим об этой поре, когда — не то что ныне! — шум и возня неотесанной черни, копошащейся где-то внизу, не оскорбляли слух английского кавалера, этого воплощения благородного изящества. Какие великолепные манеры, и в каждом жесте — какая неизъяснимая сладость! И даже если дамы бывали чересчур… но нет, будем считать, что на них возвели напраслину! Впрочем, если они и бывали подчас чересчур нежны, — что ж! — в ту пору джентльмены были джентльменами и стоили того, чтобы из-за них погибнуть! Таков английский миф, и своему распространению в обществе он обязан тоске по сладкозвучной гармонии джентльменства, которая, как полагают, некогда царила на нашем островке. Ведь точно так же и поэты наши тешат свое воображение преданиями о рыцарях Круглого стола.