Ехал Грека
Шрифт:
Я шёл по пляжу, ел безвкусную черешню. Тугие струйки толкали меня в ногу. У меня возникло чувство какой-то разъедающей неудовлетворённости. Я слушал в себе это чувство и сплёвывал косточки в кулак. Загорелые тела, пёстрые купальники, синьковое небо, наглое солнце, море, бурое у берега, пальмы с шерстяными стволами и жестяными листьями — все это лезло в глаза, в нос, в уши, как синкопированная музыка, пущенная на полную мощность. Я шёл по пляжу, перешагивая через тела и обходя их. Люди играли в карты. Хохотали.
Наконец я пробрался к нашим и угостил их черешней. Вадик метнул на меня взгляд мизантропа и отвернулся: Сейчас скажет: «Не хочу», — подумал я. Жена архитектора зачерпнула горсть красивых ягод и протянула сыну.
— Не хочу, — обрадованно прочревовещал Вадик.
— А почему ты не хочешь? — спросил архитектор.
— Не хочет, и все, — заступилась жена архитектора. — Поди окунись!
— Не хочу!
— Ну хоть один разочек!
— Отстань от него, — предложил архитектор. — Не хочет — не надо.
— А зачем я его сюда привезла?
— Зачем заставлять человека делать то, чего он не хочет? А если бы тебя заставляли делать то, что ты не хочешь?
— Ты так говоришь, потому что это не твой сын.
— Ты слишком много с него спрашиваешь, — сказал архитектор.
Его точка зрения полностью совпадала с моей. Но я промолчал. Я сидел на корточках и ел черешню. Потом встал и пошёл.
Мои друзья решили, что мне надоело существовать на корточках и я пошёл взять ещё один лежак. Сейчас возьму и вернусь. Но я поднялся и пошёл потому, что во мне что-то кончилось. Как бензин в мотоцикле.
Я могу понять заключённого, который убегает из тюрьмы за полтора месяца до окончания срока. Кончается запас терпения, и человек уже не принадлежит здравому смыслу.
В десять часов я стоял на базаре.
В пятнадцать часов я входил в помещение аэропорта. В восемнадцать часов я летел над средней полосой России. Над левитановскими пейзажами, о которых так скучал архитектор.
В двадцать часов по московскому времени я стоял перед Микиной дверью и нажимал на звонок.
У Мики домашние туфли на деревянной подошве и без пятки. Она клацает ими, как японка.
Сейчас застучат деревянные торопливые шаги. Дверь распахнётся, я широко шагну, она сомкнёт руки на моей шее, и воздух загорится вокруг нас.
…Послышались бесшумные босые шаги.
Зашуршал замок.
Дверь распахнулась.
Мика…
Я не сделал шаг вперёд. Я остался на месте. Меня что-то не пускало.
Её глаза. Они, казалось, выключили своё обычное выражение. Глаза у неё были строгие, как у учительницы, которая выслушивает лодыря и пытается определить: где он врёт.
— Я так и знала, — сказала Мика.
— Ты знала, что я приеду?
Мне стало обидно за себя, за то, что я, как дурак, летел через всю
— Проходи, — сказала Мика. — Только не топай.
Я шагнул через порог. Она осторожно прикрыла за мной дверь. Я стоял в прихожей, испытывал какое-то общее недоумение.
— Чего ты стоишь? Раздевайся.
Я снял плащ, повесил на вешалку. Поставил чемодан. Мика ждала, сопровождая глазами каждый мой жест. Было похоже, будто я монтёр, пришёл чинить проводку.
Мика на цыпочках пошла на кухню. Я двинулся следом. Тоже на цыпочках.
— Есть хочешь? — шёпотом спросила она.
— А почему мы шепчемся?
— Спят, — неопределённо ответила она.
— Кто?
— Муж.
— Чей?
— Мой.
Когда петуху отрубают голову, он ещё некоторое время бегает по двору и, наверное, думает о себе, что он в прекрасной форме.
Я сел на кухонную табуретку.
— А где ты его взяла? — спросил я.
— В метро познакомились.
— Когда?
— Неделю назад. Он вошёл на «Краснопресненской», сел против меня и смотрит. Смотрел, смотрел, потом сел рядом. Потом я вышла и он вышел.
— И все?
— Все. А вчера подали документы.
— Но ты же его совсем не знаешь.
— Я его чувствую. Хорошие люди всегда видны.
— Ты сошла с ума. Зачем ты портишь свою жизнь?
— Хуже, чем было, не будет. Тебя кормить?
— А мужу останется?
— Всем хватит.
Она всегда любила меня кормить и любила смотреть, как я ем. И сейчас она легко задвигалась, собирая на стол тарелки и тарелочки.
— Знаешь, когда ты разбился, я села на пол и думаю: как же я теперь буду жить? А потом вдруг среди ночи проснулась и поняла: я жила ужасно…
— Что значит разбился?
— Разбился на самолёте. Мне твоя соседка позвонила.
Плакала, говорила, что ты предчувствовал.
— На каком самолёте?
— Рейс 349. Москва — Адлер.
— У него отвалилось крыло… — Я смотрел сквозь Мику в тот далёкий сон.
— Это я не знаю. Это тебе лучше знать.
Я все понял и поверил. Самолёт, на который я опоздал, разбился, и, поскольку я был зарегистрирован…
Я понял и поверил, но это не произвело на меня сейчас никакого впечатления. Замужество Мики заслонило мою собственную смерть.
— Я разбился, и ты тут же вышла замуж?
— Я вышла замуж вовсе не потому, что ты разбился.
— А почему?
— Я влюбилась.
— И ты не заплакала по мне?
— Я не поверила. Я знала, что с тобой все в порядке.
— Откуда ты могла знать?
— Чувствовала. Знаешь, я недавно смотрела телевизионный фильм. Там приходит чукча к милиционеру и говорит: «В тайге прячется человек». Милиционер спрашивает: «А ты откуда знаешь?» А чукча отвечает: «Я сюствую». Так и я. Сюствую.