Эхо Непрядвы
Шрифт:
– Врешь, боярин! – Олекса вскочил, стукнул в пол ножнами меча. – Рано хоронишь Донского! Подметное письмо лживо. Хан в своих грамотах и не заикнулся, што побил наши рати.
– Может, он нарошно пытает наше покорство, – вступил тот же холеный боярин. – Намек-то подал: ослушники-де наказаны.
– Похоже, так, Олекса Дмитрии, – отозвался архимандрит Яков, сидящий между хмурым Симеоном и словно бы отрешенным от земных страстей, седым как лунь игуменом Акинфием Крыловым.
– Не так, святой отец! Не так, бояре и выборные! Хан хвастает, што разорил наши волости. Беда тяжкая, да не смертельная.
Олекса сел. Бояре не смотрели на князя, потупились и выборные. Громко сопел Морозов, покашливал в руку седой игумен. Остей завидовал Олексе: его убежденности в своей правоте, его вере в победу над врагом, в мужество своих соплеменников перед грозной бедой, его готовности перестоять самые жестокие лишения долгой осады, наконец, его силе, обнаруживающей себя в каждом движении и каждом звуке ясного голоса. Волею судьбы поставленный во главе московской обороны, Остей чувствовал себя в Кремле не то чтобы лишним, но и не очень уж и необходимым. Если есть от него действительная польза, она в том, что своим воеводством он как бы примиряет боярскую сторону с посадской. Остей снова боялся сделать неверный шаг. Что сейчас полезнее для спасения города – оглядчивая осторожность Морозова или жесткая непримиримость Олексы? Кого поддержать?
– Что думают выборные? Скажи ты, Адам-суконник.
Сотский поднялся с лавки, огладил широкий серебряный пояс с прицепленным мечом и кинжалом. Кольчугу и шлем он оставил в башне, собираясь на думу. Из всех пришедших лишь трое были в броне: Олекса, Клещ и Каримка.
– Московские люди хану не верят. Я спрашивал ратников на стенах после объявления грамотки: на откуп согласны, а ворота отворять опасаются – как бы татары не учинили коварства? Иные советуют даже и Фроловские заложить, штоб соблазна не было: послов-де и по лестницам отправить можно. А с веревкой Олекса Дмитрич погорячился. Што ни говори – сила за Тохтамышем великая, и распалять его лютость нам ни к чему.
– Ты уверен, Адам, што мы богатым откупом не распалим его алчность? Уверен, што Орда уйдет восвояси, а не устроит нам засаду под городом?
Адам развел руками, сел. Поднялся Клещ, коротко отрубил:
– Правда – за Олексой Дмитричем.
– И я так думаю, государь, – подал голос степенный Устин-гончар. – Распоясать людей легко, да беды б не нажить. Теперь народ настороже, крепко за оружье держится, облегчения скорого не ждет. Не дай бог, коли хан возьмет откуп, отойдет для виду и снова всей силой на нас бросится: не устоим, пожалуй.
Другие выборные высказывались не столь решительно: за оружие держаться, но от переговоров с ханом не отказываться и посольство с дарами к нему завтра снарядить. Олекса душевно скорбел о Даниле Рублеве. Бронник наверняка стал бы на его сторону, он умел убеждать посадских словом, его влияние не уступало влиянию Адама. Себя Олекса не считал витией, он всегда рубил сплеча, а речи прямые и жесткие – не самые убедительные. Вдруг вскочил Каримка:
– Бачка-осудар! Не давай собакам жрать! Я его дом не жег, ясак не брал, он мой дом жгет, ясак
Остей улыбнулся, вспомнив, как этот плечистый кожевник утром швырял со стены ордынцев. Итак, трое посадских старшин склонились к Олексе, но большинство на стороне Адама, – считают, что от переговоров нельзя отказываться. Адама Остей понимал: за ним богатые суконники, которым каждый осадный день приносит ощутимый убыток. Дешевле откупиться да скорее отстроить сожженные ткацкие дома, мытни, валяльни, восстановить прерванные торговые связи – осенью как раз начинаются самые прибыльные сделки.
Бояре и дети боярские склоняются, конечно, на сторону Морозова, а вот что думают святые отцы? Князь хотел обратиться к Симеону, но вошел одетый в железо могучий дружинник из стражи:
– Государь! К тебе люди из ордынского стана.
– Послы? – удивился Остей. Дума замерла.
– Нет, русские. Двое говорят: они князья. С ними поп. Их впустили в город по лестнице.
Лицо князя побледнело. У многих сперло дыхание, лоб Морозова покрыла испарина. Одна и та же мысль явилась каждому: хан прислал пленных князей, захваченных в злосчастной битве.
– Они к тебе просятся, государь.
– Впусти, – бесцветным голосом сказал князь.
Вошли двое в опушенных соболем круглых шапках, в помятых епанчах, подпоясанных кушаками, сапоги в черной пыли. Третий – в поношенной рясе и скуфейке, еще не старый, круглолицый, с редкой бороденкой и словно бы испуганными, бегающими глазами.
– Кирдяпа? Семен? Вы откуда свалились? – Морозов вскочил.
– Истинно, Иван Семеныч, свалились. – Кирдяпа быстрым взглядом обежал думу. – Со стены мы только што свалились – вы ж ворота свои крепко бережете.
Лица ожили, Остей нахмурился:
– Кто вы и зачем явились?
– Так то ж сыны великого князя суздальского, – торопливо ответил Морозов. Остей ожег его взглядом.
– Правда сие, княже, – выпячивая грудь, заговорил Кирдяпа. – Посланы мы отцом к великому хану Тохтамышу, вот уж кой день при ставке ево. Ратники ваши на стене спознали нас да и впустили на крестном целовании, ибо дело неотложное.
– Вы от хана или сами собой? – Остей сохранял суровость.
– Не посылал нас великой хан. Сказал лишь: можете-де в Кремле побывать, ежели пустят. Я-де в разумие воеводы ихнево верю, кровь больше не стоит лить. Расскажите, мол, тамо, чево повидали.
– И чего вы повидали?
– Ты, княже, не понужай меня, – осердился Кирдяпа, уставив на Остея глаза-оловяшки. – Я сам князь, сын великого государя и наследник ево. А видали мы силу несметную.
– О том и спешили донести нам?
– Не токмо. Землей рязанской шла Орда – никого не тронула, города обегала, не стоптала колоска. И нас по чести жаловал хан. На Оке он стоял, при нем князь Ольг гостевал. За одним столом оне пировали, нас посадили рядом. – Семен гукнул, громко засопел, но Кирдяпа не обратил на брата внимания. – Хан сказывал нам: он-де пришел наказать князя Митрея за неправды многие и обиды царскому величеству. Хто, мол, не противится ему, хочет по старине жить, тому он, великой хан, послужит защитой. При нас Ольгу ярлык своеручно выдал. И Михаиле Тверскому тож послал. Сказал: и нам-де выпишет.